Чтение 101–й страницы книги ~Городок~

- Никто не рассказывал. Как вы думаете, мосье, быть может, мне это
приснилось?

- Откуда же мне догадаться? Разве могу я проникнуть в сны женщины, а
тем паче в грезы наяву?

- Пусть это мне приснилось, но тогда мне приснились и люди, не только
дом. Я видела священника, старого, согбенного, седого, и служанку - тоже
старую и нарядную, и даму, великолепную, но странную, ростом она мне едва ли
по плечо, а роскоши ее достало бы выкупить князя. Платье на ней сверкало
лазурью, шаль стоила тысячу франков, я сроду не видывала эдаких узоров; зато
самое ее будто сломали надвое и снова сложили. Она будто давно пережила
отпущенный ей срок, и ей остались одни лишь труды и скорби. Она стала
неприветливой, почти злобной. И кто-то, кажется, взялся покоить ее старость,
кто-то отпустил ей долги ее, яко же и ему отпустятся долги его{395}. Эти
трое поселились вместе, госпожа, священник и служанка, - все старые, все
слабые, все они пригрелись под одним теплым крылышком.

Он прикрыл рукой глаза и лоб, но губы были видны, и на них играло то
выражение, которое я любила.

- Я вижу, вы выведали мои секреты, - сказал он. - Но каким же образом?

И я ему про все рассказала - про поручение мадам Бек, про задержавшую
меня грозу, неприветливость хозяйки и любезность священника.

- Покуда я пережидала дождь, отец Силас помог мне коротать время своей
повестью, - сказала я.

- Повестью? О чем вы? Отец Силас вовсе не сочинитель.

- Вам ее пересказать?

- Да. Начинайте с самого начала. Дайте-ка я послушаю французскую речь
мисс Люси - можете стараться, можете и не очень, мне не важно, - все равно
вы не скупясь уснастите ее варварскими оборотами и щедро приправите
островными интонациями.

- Вам не придется насладиться всей пространной повестью и зрелищем
рассказчика, увязнувшего на полуслове. Но извольте название - "Ученик
священника".

- Ба! - воскликнул он, и смуглый румянец снова залил его щеки. - Худшей
темы добрый старик подыскать не мог. Это его слабое место. Так что же
"ученик священника"?

- О! Чего я только про него не услышала!

- Хотелось бы знать, что именно.

- Ну, про юность ученика и зрелые годы, про скупость его,
неблагодарность, черствость, непостоянство. Ох, мосье, какой он скверный,
плохой, этот ученик! Жестокий, злопамятный, мстительный, себялюбивый!

- Et puis?* - спросил он, берясь за сигару.

______________

* А еще? (фр.)

- Et puis, - подхватила я, - претерпел бедствия, которым никто не
сочувствовал, сносил их так, что ни в ком не вызывал уважения, страдал от
обид так, что никто его не жалел, и, наконец, осыпал своего врага горящими
угольями.

- Вы не все мне передали, - сказал он.

- Почти все, кажется. Я назвала вам главы повести.

- Одну вы забыли - ту, где шла речь об отсутствии в нем нежных
привязанностей, о его черством, холодном, иноческом сердце.

- Верно. Теперь припоминаю. Отец Силас, и точно, сказал, что призвание
его почти духовное, что жизнь его посвящена служению.

- Каким богам?

- Узам прошедшего и добрым делам в настоящем.

- Значит, вы знаете все?

- Вот я и рассказала вам все, что было мне рассказано.

Несколько минут мы оба молчали.

- А теперь, мадемуазель Люси, посмотрите на меня и отвечайте по правде,
от которой вы никогда, я знаю, нарочно не отступите, на один вопрос.
Поднимите-ка глаза, смотрите мне в зрачки. Не смущайтесь. Не бойтесь
довериться мне, мне можно верить.

Я подняла взгляд.

- Теперь вы знаете меня всего, все мое прошлое, все мои обязанности - а
слабости мои вы знали и раньше. Так можем ли мы остаться друзьями?

- Если мосье угодно иметь во мне друга, и я буду рада приобрести друга
в нем.

- Нет, но друга близкого, истинного, преданного, человека родного,
разве не по крови. Угодно ли мисс Люси быть сестрою бедняка, скованного,
спутанного по рукам и ногам?

Я не нашла слов для ответа, но он понял меня и без слов и укрыл мою
руку в своих. Его дружба не была тем сомнительным, неверным благом, смутной,
шаткой надеждой, призрачным чувством, которое рассыпается от легкого
дуновения. Я тотчас ощутила (или это мне только показалось) опору ее,
твердую, как скала.

- Когда я говорю о дружбе, я имею в виду дружбу настоящую, - повторил
он убежденно; и я едва поверила, что столь серьезные речи коснулись моего
слуха; я едва поверила, что мне не снится этот нежный, встревоженный взор.
Если и впрямь он ищет во мне доверенности и внимания и в ответ предлагает
мне то же, мне не надо от жизни больших и лучших даров. Стало быть, я
сделалась богатой и сильной; меня осчастливили. Чтобы в том удостовериться,
утвердиться, я спросила:

- Серьезно ли вы говорите, мосье? Серьезно ли вы полагаете, что
нуждаетесь во мне и хотите видеть во мне сестру?

- Разумеется, - сказал он. - Почему бы одиночке, вроде меня, не
радоваться, если он найдет, наконец, в сердце женщины чистую сестринскую
привязанность?

- И я могу рассчитывать на ваше внимание? Могу говорить с вами, когда
мне вздумается?

- Попробуйте сами в этом убедиться, сестричка. Я не даю никаких
обещаний. Наставляйте, муштруйте своего несносного братца, пока не добьетесь
от него всего, чего хотите. Кое-кому удавалось с ним сладить.

Покуда он говорил, звук его голоса и его ласковый взгляд доставляли мне
такую радость, какой я прежде не испытывала. Я не завидовала ни одной
девушке, счастливой в своем возлюбленном, ни одной невесте, счастливой в
женихе, ни жене, счастливой в муже. Мне довольно было его добровольной,
щедро предлагаемой дружбы. Если только на него можно положиться (а мне так
казалось), чего мне еще желать? Но если все развеется, как сон и как уже
было однажды?..

- Qu'est-ce donc? Что с вами? - спросил он, прочтя на лице моем
отражение этой тайной заботы. Я ему в ней призналась. И после минутного
молчания он задумчиво улыбнулся и открыл мне, что подобный же страх - как бы
я не наскучила им из-за вспыльчивого, несносного его нрава - преследовал его
не один день и даже не один месяц.

От этих слов я совсем приободрилась. Я осмелилась его успокоить. Он не
только допустил эти уверения, но попросил их повторить. Я испытывала
радость, странную радость, видя его утешенным, довольным, спокойным. Вчера
еще я не поверила бы, что жизнь может подарить мне такие мгновения. Сколько
раз судьба судила мне видеть исполнение самых печальных моих ожиданий. Но
наблюдать, как нежданная, нечаянная радость близится, воплощается, сбывается
в мгновение ока, мне не приходилось еще никогда.

- Люси, - спросил мосье Поль тихим голосом, не выпуская моей руки, -
видели вы портрет в будуаре старого дома?

- Да. Писанный прямо на стене.

- Портрет монахини?

- Да.

- Слышали вы ее историю?

- Да.

- А помните, что мы с вами видели тогда вместе в саду?

- Никогда этого не забуду.

- А вы не находите между ними связи? Или это, по-вашему, безумие?

- Я вспомнила привидение, взглянув на портрет, - сказала я. И не
солгала.

- И вы не вообразили, надеюсь, - продолжал он, - будто святая на
небесах тревожит себя земным соперничеством? Протестанты редко бывают
суеверны; вы-то не станете предаваться столь мрачным фантазиям?

- Я уж и не знаю, что думать; но, полагаю, в один прекрасный день этим
чудесам сыщется вполне естественное объяснение.

- Истинно так. К тому же зачем доброй женщине, а тем более чистому,
блаженному духу мешать дружбе, подобной нашей?

Не успела я еще найтись с ответом, к нам влетела розовая и
стремительная Фифина Бек, возгласив, что меня зовут. Мать ее собралась
навестить некое английское семейство и нуждалась в моих услугах переводчицы.
Вторжение оказалось ко времени. "Довлеет дневи злоба его"{398}. Этому дню
довлело добро. Жаль только, я не успела спросить мосье Поля, родились ли те
"мрачные фантазии", против которых он меня предостерегал, в собственной его
голове.

Глава XXXVI

"ЯБЛОКО РАЗДОРА"

Не одно только вторжение Фифины Бек мешало нам тотчас скрепить
дружеский договор. За нами надзирало недреманное око: католическая церковь
ревниво следила за своим сыном сквозь оконце, подле которого я однажды
преклоняла колени и к которому все более тянуло мосье Эманюеля - сквозь
оконце исповедальни.

"Отчего тебе так захотелось подружиться с мосье Полем? - спросит
читатель. - Разве не стал он уже давно твоим другом? И разве не доказывал он