Чтение 101–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

лево".

Но самое удивительное то, что никого такие вещи почему-то не удивляют.
Они каким-то образом сами по себе стали естественны. И все друзья Штрума,
и жена его, и он сам считают это положение законным. Штрум не годится в
директора, а Шишаков годится.

Как сказал Постоев? Ага, да... "Самое главное, что мы с вами русские
люди".

Но уж трудно, кажется, быть более русским, чем Чепыжин.

Утром, идя в институт, Штрум представлял себе, что там все сотрудники,
от докторов до лаборантов, только и говорят о Чепыжине.

Перед институтским подъездом стоял ЗИС, шофер, пожилой человек в очках,
читал газету.

Старик сторож, с которым Штрум летом пил чай в лаборатории, встретил
его на лестнице, сказал:

- Новый начальник приехал, - и сокрушенно добавил: - Дмитрий-то
Петрович наш, а?

В зале лаборанты говорили о монтаже оборудования, которое накануне
прибыло из Казани. Большие ящики загромождали главный лабораторный зал.
Вместе со старым оборудованием прибыла новая аппаратура, сделанная на
Урале. Ноздрин, с показавшимся Штруму надменным лицом, стоял возле
огромного дощатого ящика.

Перепелицын прыгал вокруг этого ящика на одной ноге и держал под мышкой
костыль.

Анна Степановна, показывая на ящики, проговорила:

- Вот видите, Виктор Павлович!

- Такую махину слепой увидит, - сказал Перепелицын.

Но Анна Степановна имела в виду не ящики.

- Вижу, вижу, конечно, вижу, - сказал Штрум.

- Через час рабочие придут, - сказал Ноздрин. - Мы с профессором
Марковым договорились.

Он произнес эти слова спокойным, медленным голосом хозяина. Пришла пора
его силы.

Штрум прошел к себе в кабинет. Марков и Савостьянов сидели на диване,
Соколов стоял у окна, заведующий соседней магнитной лабораторией Свечин
сидел за письменным столом и курил самокрутку.

Когда Штрум вошел, Свечин встал, уступая ему кресло:

- Хозяйское место.

- Ничего, ничего, сидите, - сказал Штрум и тут же спросил: - О чем
беседа в высоком собрании?

Марков сказал:

- Вот, о лимитах. Будто для академиков лимит поднимут до полутора
тысяч, а для смертных повысят до пятисот, как у народных артистов и
великих поэтов типа Лебедева-Кумача.

- Начинаем монтаж оборудования, - сказал Штрум, - а Дмитрия Петровича
нет в институте. Как говорится: дом горит, а часы идут.

Но сидевшие не приняли предложенного Штрумом разговора.

Савостьянов сказал:

- Вчера приехал двоюродный брат, по дороге из госпиталя на фронт,
понадобилось выпить, и я купил у соседки пол-литра водки за триста
пятьдесят рублей.

- Фантастика! - сказал Свечин.

- Науку делать - не мыло варить, - весело сказал Савостьянов, но по
лицам собеседников увидел, что шутка его неуместна.

- Новый шеф уже здесь, - сказал Штрум.

- Человек большой энергии, - сказал Свечин.

- Мы за Алексеем Алексеевичем не пропадем, - сказал Марков. - У
товарища Жданова дома чай пил.

Удивительный был человек Марков, - казалось, знакомств у него немного,
а всегда знал все, - и про то, что в соседней лаборатории забеременела
кандидат наук Габричевская, и что у уборщицы Лиды муж снова попал в
госпиталь, и что ВАК не утвердил Смородинцева в звании доктора.

- Чего уж, - проговорил Савостьянов. - Прославленная ошибка Шишакова
нам известна. А человек он, в общем, неплохой. Знаете, кстати, разницу
между хорошим и плохим человеком? Хороший человек подлости делает
неохотно.

- Ошибка ошибкой, - проговорил заведующий магнитной лабораторией, - но
ведь за ошибку человека не делают академиком.

Свечин был членом партбюро института, в партию он вступил осенью 1941
года и, как многие люди, недавно приобщенные к партийной жизни, был
непоколебимо прямолинеен, относился к партийным поручениям с молитвенной
серьезностью.

- Виктор Павлович, - сказал он, - у меня к вам дело, партбюро просит
вас выступить на собрании в связи с новыми задачами.

- Ошибки руководства, проработка Чепыжина? - спросил Штрум с
раздражением, разговор шел совсем не так, как ему хотелось. - Не знаю,
хороший я или плохой, но подлости я делаю неохотно.

Повернувшись к сотрудникам лаборатории, он спросил:

- Вы, товарищи, например, согласны с уходом Чепыжина? - Он был заранее
уверен в их поддержке и смутился, когда Савостьянов неопределенно пожал
плечами.

- Старам стал, плохам стал.

Свечин сказал:

- Чепыжин объявил, что никаких новых работ ставить не будет. Что же
было делать? Да к тому же он ведь сам отказался, а его, наоборот, просили
остаться.

- Аракчеев? - спросил Штрум. - Вот, наконец обнаружили.

Марков, понизив голос, сказал:

- Виктор Павлович, говорят, что в свое время Резерфорд дал клятву не
начинать работать с нейтронами, опасаясь, что с их помощью можно будет
добраться до огромных взрывных сил. Благородно, но чистоплюйство
бессмысленное. А Дмитрий Петрович, так рассказывают, вел разговор в
подобном же баптистском духе.

"Господи, - подумал Штрум, - откуда он узнает все?"

Он проговорил:

- Петр Лаврентьевич, выходит, мы с вами не в большинстве.

Соколов покачал головой:

- Виктор Павлович, мне кажется, что в такое время индивидуализм,
строптивость недопустимы. Война ведь. Не о себе, не о своих интересах
должен был думать Чепыжин, когда с ним говорили старшие товарищи.

Соколов насупился, и все некрасивое в его некрасивом лице стало
особенно заметно.

- Ах так, и ты, Брут? - сказал Штрум, скрывая в насмешливой фразе свою
растерянность.

Но вот что удивительно: он не только растерялся, он словно бы
обрадовался. "Ну, конечно, так я и знал", - подумал он. Но почему: "Ах, ну
конечно"? Ведь он не предполагал, что Соколов может ответить таким
образом. А если б предполагал, то чему было радоваться?

- Вы должны выступить, - сказал Свечин. - Совершенно не обязательно вам
критиковать Чепыжина. Хотя бы несколько слов о перспективах вашей работы в
связи с решением ЦК.

До войны Штрум встречался со Свечиным на симфонических концертах в
консерватории. Рассказывали, что в молодые годы, учась на физмате, Свечин
писал заумные стихи, носил хризантему в петлице. А теперь Свечин говорил о
решениях партбюро так, словно речь шла о формулировании конечных истин.

Штруму иногда хотелось подмигнуть ему, легонько толкнуть пальцем в бок,
сказать: "Э, старик, поговорим по-простому".

Но он знал, что со Свечиным теперь по-простому не поговоришь. И все же,
пораженный словами Соколова, Штрум заговорил по-простому.

- Посадка Четверикова, - спросил он, - тоже связана с новыми задачами?
А старший Вавилов тоже в связи с этим сел? А если я вообще позволю себе
заявить, что Дмитрий Петрович для меня больший авторитет в физике, чем
товарищ Жданов, и заведующий отделом науки ЦК, и даже...

Он увидел глаза людей, смотревших на него и ждавших, что он произнесет
имя Сталина, махнул рукой, сказал:

- Ну, ладно, хватит, пойдем в лабораторный зал.

Ящики с новой аппаратурой, прибывшей с Урала, были уже раскрыты, и из
опилок, бумаги, взломанных нетесаных досок осторожно освободили основную,
весившую три четверти тонны часть установки. Штрум приложил ладонь к
полированной поверхности металла.

Из этого металлического чрева будет рождаться, словно Волга из-под
часовенки на Селигере, стремительный пучок частиц.

Хорошими были глаза у людей в эти минуты. Хорошо, когда чувствуешь, -
есть на свете вот такая чудесная махина, чего ж еще?

После работы Штрум и Соколов остались одни в лаборатории.

Соколов выговаривал Штруму:

- Виктор Павлович, зачем вы выскакиваете, как петух? Нет в вас
смирения. Я рассказал Маше о ваших успехах на заседании в Академии, когда
вы за полчаса ухитрились испортить отношения с новым директором и с
великим мальчишкой из отдела науки. Маша ужасно расстроилась, даже ночью
не спала. Вы знаете время, в котором мы живем. Вот мы начнем завтра
монтировать новую установку. Я видел ваше лицо, когда вы смотрели на нее.
И всем этим жертвовать ради пустой фразы.

- Постойте, постойте, - сказал Штрум. - Дышать нечем.

- А, Господи, - перебил его Соколов. - В работе никто вам не станет
мешать. Дышите себе вовсю.

- Знаете, дорогой мой, - сказал Штрум и кисло улыбнулся, - у вас
дружеские претензии ко мне, спасибо от души. Разрешите и мне, в порядке
взаимной искренности. Ну, зачем вы, ей-Богу, вдруг при Свечине так сказали
о Дмитрии Петровиче? Мне как-то очень это больно после казанского
свободомыслия. А обо мне: к сожалению, не такой уж я отчаянный. Не Дантон,