Тюильри именовать его только в третьем лице: "король", избегая титулования
"ваше величество", как "оскверненного узурпатором".
освобождало от труда понимать его. Подогревали друг друга сенсациями,
спешили поделиться друг с другом всем слышанным и виденным. Здесь Мафусаил
просвещал Эпименида. Глухой осведомлял слепого. Здесь объявляли не
существовавшим время начиная с Кобленца. Здесь считали, что, подобно тому
как Людовик XVIII достиг милостью божией двадцать пятой годовщины своего
царствования, так и эмигранты милостью закона достигли двадцать пятой своей
весны.
излетали из уст едва уловимым вздохом; газета, отвечавшая вкусам салона,
напоминала папирус. Здесь попадались и молодые люди, но они выглядели
полумертвыми. В прихожей посетителей встречали старенькие лакеи. Господам,
время которых давно миновало, прислуживали такие же древние слуги. Все
производило впечатление чего-то отжившего, но упорно не желающего сходить в
могилу. Охранять, охранение, охранитель - вот примерно весь их лексикон.
"Блюсти за тем, чтобы не запахло чужим духом", - к этому, в сущности,
сводилось все. Взглядам этим почтенных особ было действительно присуще
особое благоухание. Их идеи распространяли запах камфары. Это был мир мумий.
Господа были набальзамированы, из лакеев сделаны чучела.
одну служанку, все еще говорила: "Мои слуги".
"ультра".
и по сей день, но самое слово потеряло уже всякий смысл. Постараемся
объяснить его.
имя трона нападать на королевский скипетр, а во имя алтаря - на митру; это
значит опрокидывать свой собственный воз, брыкаться в собственной упряжке;
это значит возводить хулу на костер за то, что он недостаточно жарок для
еретиков; это значит упрекать идола, что в нем мало идольского; это значит
насмехаться от избытка почтительности; это значит винить папу в недостатке
папизма, короля - в недостатке роялизма, а ночь - в избытке света; это
значит не признавать за алебастром, снегом, лебедем, лилией их белизны; это
значит быть таким горячим защитником, что из защитника превращаешься во
врага; так упорно стоять "за", что это превращается в "против".
Реставрации.
период, начавшийся в 1814 году и закончившийся около 1820-со вступлением в
министерство г-на де Вилель, исполнителя воли "правой". Описываемые шесть
лет представляют собой неповторимое время - и веселое и печальное, блестящее
и тусклое, как бы освещенное лучами утренней зари, но и окутанное мраком
великих потрясений, все еще заволакивающим горизонт и медленно погружающимся
в прошлое. И среди этого света и тьмы существовал особый мирок, новый и
старый, смешной и грустный, юный и дряхлый, протиравший глаза; ничто так не
напоминает пробуждение от сна, как возвращение на родину. Существовала
группа людей, смотревшая на Францию с раздражением, на что Франция отвечала
иронией. Улицы были полным - полны старыми филинами-маркизами,
возвратившимися из эмиграции аристократами, выходцами с того света, "бывшими
людьми", с изумлением взиравшими на окружающее; славное вельможное
дворянство и радовалось и печалилось, что оно снова во Франции, испытывая
упоительное счастье оттого, что снова видит родину, но и глубокое отчаяние
оттого, что не находит здесь своей старой монархии. Знатные отпрыски
крестоносцев оплевывали знать Империи, то есть военную знать; историческая
нация перестала понимать смысл истории; потомки сподвижников Карла Великого
клеймили презрением сподвижников Наполеона. Как мы уже сказали, мечи
скрестились, взаимно нанося оскорбления. Меч Фонтенуа подвергался насмешкам,
как ржавое железо. Меч Маренго внушал отвращение и именовался солдатской
шашкой. Давно прошедшее отрекалось от вчерашнего. Чувство великого и чувство
смешного были утеряны. Нашелся даже человек, назвавший Бонапарта Скапеном.
Этого мира больше нет. Теперь от него, повторяем, ничего не осталось. Когда
мы извлекаем оттуда наугад какую-нибудь фигуру, пытаемся воскресить его в
воображении, он кажется нам таким же чуждым, как мир допотопных времен. Да
он и в самом деле был поглощен потопом. Он исчез в двух революциях. О, как
могуч поток освободительных идей! Как стремительно заливает он все, что
надлежит ему разрушить и похоронить, и как быстро вырывает он глубочайшие
пропасти!
Мартенвиль считался мудрее Вольтера.
Здесь веровали в Фьеве. Здесь законодательствовал Ажье. Здесь занимались
толкованием сочинений Кольне, публициста и букиниста с набережной Малаке.
Наполеон был здесь только "корсиканским чудовищем". Позднее, в виде уступки
духу времени, в историю вводится маркиз де Буонапарте, генерал-поручик
королевских войск.
с 1818 года сюда начинают проникать доктринеры, что являлось тревожным
признаком. Доктринеры, будучи роялистами, держались так, словно старались
оправдаться в этом. То, что составляло гордость "ультра", у них вызывало
смущение. Они были умны; они умели молчать; они щеголяли своей в меру
накрахмаленной политической догмой; успех был им обеспечен. Они несколько
злоупотребляли - впрочем, не без пользы для себя - белизной галстуков и
строгостью наглухо застегнутых сюртуков. Ошибка, или несчастье, партии
доктринеров заключалась в том, что они создали поколение юных старцев. Они
становились в позу мудрецов. Они мечтали привить крайнему абсолютизму
принципы ограниченной власти. Либерализму разрушающему они
противопоставляли, и порой чрезвычайно остроумно, либерализм охранительный.
От них можно было услышать такие речи: "Пощада роялизму! Он оказал ряд
услуг. Он восстановил традиции, культ, религию, взаимоуважение. Ему
свойственны верность, храбрость, рыцарственность, любовь, преданность. Сам
того не желая, он присовокупил к новому величию нации вековое величие
монархии. Его вина в том, что он не понимает революции, Империи, нашей
славы, свободы, новых идей, нового поколения, нашего века. Но если он
виноват перед нами, то разве мы так уж неповинны перед ним? Революция,
наследниками которой мы являемся, должна уметь понимать все. Нападать на
роялизм - значит грешить против либерализма. Это страшная ошибка, страшное
ослепление! Революционная Франция отказывает в уважении исторической
Франции, иначе говоря, своей матери, иначе говоря, себе самой. После 5
сентября с дворянством старой монархии стали обращаться так же, как после 8
июля обращались с дворянством Империи. Они были несправедливы к орлу, мы - к
лилии. Неужели необходимо всегда иметь предмет гонения? Что пользы счищать
позолоту с короны Людовика XIV или сдирать щипок с герба Генриха IV? Мы
смеемся над Вобланом, стиравшим букву "Н" с Иенского моста. А что собственно
он делал? Да то же, что и мы. Бувин, как и Маренго, принадлежит нам. Лилии,
как и буква "Н",- наши. Это наше наследство. К чему уменьшать его? От
прошлого своей отчизны так же не следует отрекаться, как и от ее настоящего.
Почему не признать всей своей истории? Почему не любить всей Франции в
целом?"
недовольство крайних роялистов, а своей защитой - их ярость.
выступление Конгрегации знаменует второй. На смену восторженным порывам
пришла пронырливая ловкость. На этом мы и прервем наш беглый очерк.
современной истории. Он не мог оставить его без внимания и не запечатлеть
мимоходом некоторые своеобразные черты этого ныне уже никому неведомого
общества. Однако он долго не задерживается на этом предмете и рисует его без
чувства горечи и без желания посмеяться. Его связывают с этим прошлым
дорогие, милые ему воспоминания, ибо они имеют отношение к его матери.
Впрочем, надо признаться, что этот мирок не лишен был своего рода величия.
Он может вызвать улыбку, но его нельзя ни презирать, ни ненавидеть.
Это-Франция минувших дней.
тетушки Жильнорман, он был отдан дедом на попечение весьма достойного
наставника чистейшей, классической ограниченности. Эта юная, едва начавшая
раскрываться душа из рук ханжи попала в руки педанта. Мариус провел
несколько лет в коллеже, а затем поступил на юридический факультет. Он был
роялист, фанатик и человек строгих правил. Деда он недолюбливал, его
оскорбляли игривость и цинизм старика, а об отце мрачно молчал.
гордый, религиозный, экзальтированный, правдивый до жестокости,
целомудренный до дикости.
Глава четвертая. СМЕРТЬ РАЗБОЙНИКА
Жильнорман, покинув общество, удалился на покой. Старик, распростившись с
Сен-Жерменским предместьем и салоном г-жи де Т., переселился в собственный
дом на улице Сестер страстей Христовых в квартале Маре. Он держал
привратника, ту самую горничную Николетту, которая сменила Маньон, и того
самого страдающего одышкой, задыхающегося Баска, о котором говорилось выше.
вечером домой, он заметил, что дед держит в руках письмо.
Сертаков Виталий
Березин Федор
Орловский Гай Юлий
Зыков Виталий
Каргалов Вадим
Никитин Юрий