я не успел закончить, дверь распахнулась, из нее выглянул, приветливо мне
улыбнулся, хватаясь за косяки, взнял себя по раскату наверх Кандыба и,
понимающе глянув на меня, как взрослый, подал и крепко пожал мою руку.
мотнул головой через плечо, на дверь сенок, исписанную бойкими струйками,
примерзшими к ней. -- Наши здесь, паря, живут! -- И треснул меня для
бодрости по спине: -- Идем, что ли? Банефист! Бумажку не потерял?
дверях казенного дома, в котором через мгновение мне предстояло очутиться,
вместо вывески увидел мелом нарисованную, ухмыляющуюся рожицу с большими
ушами, под которой красовалась размашистая, непечатная подпись, дальше
городьбой стояли восклицательные знаки и в стороне, отдельно -- крупный,
сердитый, змеей загнутый вопрос.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
переменами в природе, а им предшествовало ранновешнее приближение молодого
времени года.
неторопливо, то утрачивая осязание талой воды, набухших почек, вытаявших во
дворе грязных перьев, хлама и шерсти, то гася красные взрывы краснотала на
речках, вскипевших наледью, то загоняя в суземье птичек, распевшихся на
звонких морозных утренниках, то с грохотом ломая вдребезги и руша с подолов
крыш наплывы льда, то наполняя дорожные колеи талой водой, от назьма желтой
и от копоти грязной, то гася светлую даль в лесах зачем-то и откуда-то
сорвавшимися метелями, по-щенячьи визгливыми, злыми, бестолково таскающими
колючий, на зубах хрустящий снег с горы на гору, с реки на берега, с берегов
в переулки и по дворам, навеет, набьет его столько, что и ворота не
отворишь.
тревожная пора, но наконец-то повсюду утвердится тепло, и весна примется за
неостановимую работу, звеня в подгорье, по всем лесам, по всем распадкам,
буеракам, щелям и щелкам. Шалая вода омывает, рушит земную твердь, слепо, с
рычанием, мутно бьется в каменья, в утесы, в бычки полнеющими на ходу
потоками. Жутко лязгают катимые водой огромные глыбы и плиты, сметая и кроша
в щепу деревья, вдребезги разнося все на своем пути.
весне. Уймется буйный водомет, шумы его. Бестолковые веселые брызги застынут
на лету, вялые лужи подернутся кружевцами хрупкого льда, сожмется в кучу
грязный снег под забором, линялым зайчишкой упрячется в канаве и под
мостиком. Серебрушками покатятся подо льдом в разом усмиревших ручьях
пузырьки, чуть живая, изнемогшая водичка шевелится в пустотах льда, к утру и
вовсе бездыханно останавливается. Только нагромождения колотых каменьев,
лесная ломь, сорванные пластушины дерна, старые колеса, огромные чьи-то
кости, всякие разные железы, деревяги, останки саней на всЕм пути ручья
напоминают, что ручей этот давал и еще даст жизни!
хохотом, аханьем, оханьем и лязгом катится с гор какая-то огромная машина,
лязгая гусеницами, приближается к селу, чтоб смять его и столкнуть в реку, к
середине весны и ночью идет -- катит с грохотом и гулом. Выйдешь сделать
нехитрое дело и врастешь в землю среди двора, либо на всякий случай
подпятишься ближе к сенцам и дверь приоткроешь, чтоб в случае опасности
хватануть под крышу и на печь. Могучий таежный гул вдалеке что
светопреставление, о котором непрестанно талдычит бабушка. Началось оно уже,
светопреставление-то. Там, в горах, в тайге ворочает уже каменья, катит
сверху, наступает, движет темень тайги. Вон за городьбой чего-то
зашевелилось, калиткой звякнуло, захрустело. Святители и спасители, как вас
и зовут, не знаю, помогите! Шасть в избу на печку -- там не достанешь! Но
велик страх, поослабли силы, мимо печного бруса непременно ногой
промахнешься да с грохотом на пол.
задавить оне не могут?" -- подаст голос бабушка.
бабушку слышно, вон по-за избой-то вроде бы все еще шевелится кто-то,
ворочается, подрагивает изба с печкой, плывет куда-то, кружится, вот-вот
рассыплется. Однако живем пока. Дюжим! Ночь пройдет, утро наступит, из
подполья картошку вытаскивать начнут -- в сусеках вода появилась. Я буду
нагребать овощь в ведра, дед будет подавать ведра бабушке, бабушка принимать
и по полу мокрый картофель рассыпать. Веселая пойдет работа!
большими святыми праздниками. Первые лохматые подснежники выводками
высовывались по вытаявшим буграм и увалам; трава, только-только возникшая из
ничего, полнилась зеленью; полянки для игр в лапту и в бабки подсыхали, не
кололись, ступать на мягкую траву голым ногам было радостно. Хватившие
хмельной воды из хмельных ручьев, плясали по крышам домов и амбаров,
качались на скворечниках по всем дворам скворцы. Коты, успевшие испластать
друг друга, врастяжку валялись на солнце, просыпаясь только для того, чтобы
прицелиться глазом на воробьев, толкующих средь куриц, посмотреть на
веселящегося скворца, но сдвинуться с места, выслеживать, имать птаху не
было сил и желания -- отгуляли коты, дожили до блаженной теплой поры,
пользуются заслуженным отдыхом.
работник и заботник ярило, ниспосланный небесами для согрева жизни, жило и
работало на небесах со все крепнущей радостной силой. Когда-то успело оно
сделаться горячим, высоким, помогало весне распеленать землю, будто
младенца, заспавшегося в мокрых белых пеленках. Грело солнце не шибко еще
жарко, не шибко пробористо, но ополдень, в зените уже ласково слепило и
припекало.
середку его ушли, будто в пшеничном каравае запеклись и коркой подернулись.
Закатится ввечеру солнце в Манский распадок, под соломенный перевал, и никак
оттуда взняться не может. И тужится, и краснеет, аж пламенем возьмется, но
перевал одолеть не может, и от напряжения, от пламени, внутри клокочущего,
вдруг лопнет яркий ободок ярила, и выльется оно в изложницу реки кипящим
металлом, затопит лед на Мане, Манскую гриву запалит и, широко, ярко лиясь с
гор, захлестнет огненным валом Овсянку, улочки ее и переулки, дома и всякие
строения. Все горит бездымно и беззвучно, пламень валит дальше, шире, вон уж
и над Слизневским утесом что-то засияло, там и город недалече. А ну как
город загорится, во пожар так пожар будет!
пламя само по себе унималось, остывало, однако до самой ночи, до позднего
часа где-нибудь в горах, на недоступных перевалах нет-нет еще вспыхивало
что-то на краткий миг, искрило, тревожило онемелую тайгу и вышнюю светь.
даже за Енисеем -- никогда я увидеть и упомнить не мог. Были у ярила нашего,
видать, обходные пути в небесных просторах, и хотя ходило оно по строго
заданному курсу, по кругу дня, все ж и вольности себе позволяло. Взяло вон и
засияло над Бирюсинскими перевалами, посияло, поглазело и опустилось за
горы, в горячее гнездо, чтоб за ночь не остудиться.
вокруг раскаленного шара поплясывало пламя, шевелилась и тлела рыжая
шерстка, которой устелено было дно огненного гнезда.
проморгалось и видит: в ноздре реки серой, сохлой шушулиной торчит
сооружение, на горах город стоит. Нахмурилось ярило: опять эти людишки
чего-то натворили! Опять земную твердь потревожили, лесную благодать
изранили и обожгли. Это когда же они уймутся, когда по разуму, природой
данному, жить и творить станут? Но вспомнило, видать, солнце, что ему
положено только работать. Это люди вон, исчадья Божьи, нагрубят природе,
изобьют тайгу, рванут горы, превратят светлую реку в грязную лужу и давай
спорить: хорошо сделали или плохо? Под шум, гвалт и ор еще какую-нибудь
пакость сотворят. Землю, родную планету свою, до инвалидного состояния
довели и доказывают друг другу, что все это во благо человеку, все для
счастия его.
поселки, даже грязную челюсть, сунутую в пасть реки с примерзшей к ней белой
лужей грело, пташек и таракашек грело, всюду оно поспевало и ответный шум,
песни, таежный бодрый гул слышало и сияло от удовольствия. Какая хорошая,
какая необходимая, какая долгожданная работа!
искрой в угасающем зрачке живого существа, чтоб унес он с собою отблеск
света твоего, как надежду на нескончаемость земной жизни.
Сертаков Виталий
Лукьяненко Сергей
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Глуховский Дмитрий
Орлов Алекс