Чтение 101–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

бешеной собакой, бестией в человеческом облике с милой внешностью. Тогда уж
лучше поменьше о нем говорить и как можно меньше задумываться, терпеливо
ждать и, как раньше, выстраивать свои мысли в согласии с древними науками,
из которых вытекало, что человек красивый, воспитанный и милый должен быть
хорошим, а плохого Господь Бог метит - косоглазием, кривобокой фигурой,
рыжими волосами. "Кривой, рыжий и хромой - вот кого бойся", - говорила
пословица. А в святой книге разве не было ясно написано: "И сделал Господь
Каину знамение"? Не было ни одного пятна у Антека Пасемко, даже самой
маленькой родинки или бородавки. Дал ему Господь Бог некрупную фигуру, но
милую внешность и научил кланяться старшим.
Поэтому он не мог быть преступником, страшнейшим, чем Каин. И так,
капитан Шледзик словно бы наткнулся на великий заговор молчания людей в
Скиролавках. Никто не хотел свидетельствовать против Антека, никто не сказал
о нем плохого слова, никто его не видел в деревне в те ночи, когда были
совершены преступления. "Ищите в наших лесах оборотня, - советовали капитану
женщины из Скиролавок, - потому что только оборотень способен убивать
молодых девушек". Другие же упорно твердили, что преступление совершил
кто-то из мальтийских рыцарей, о которых было известно, что у них везде за
границей еще есть свои резиденции. "Черное - это черное, а белое - это
белое, - говорили люди Шледзику. - Белое - это хорошее, а черное - плохое.
Даже в фильмах, которые снимают умные люди, женщина со светлыми волосами
бывает хорошей и честной, а женщина с черными волосами всегда творит зло.
Разве мог быть плохим человеком Антек Пасемко со светлыми волосами? Разве не
для того обесцвечивают волосы женщины в городах, чтобы казаться мужчинам
хорошими? Вы нарушили древний порядок вещей, - слышал Шледзик от людей. И вы
посеяли недоверие между нами. Если Антек Пасемко убил двух девушек, то
теперь жена будет подозрительно смотреть на мужа, а мать на сына, сестра
перестанет доверять брату. Поэтому ничего плохого про Антека вы от нас не
узнаете".

О ночи,
которая должна была наступить

В начале сентября писатель Непомуцен Мария Любиньски - как и каждый год
в эту пору - двинулся на своей яхте в многодневный одинокий рейс по озеру
Бауды или еще дальше. Каждый раз он возвращался потом в Скиролавки будто бы
помолодевший и посвежевший, полный новых литературных планов, различных
умозаключений и поразительных суждений о себе и о мире однажды он вернулся
и с пани Басенькой, которая теперь жила рядом с ним. Любиньски обожал эти
несколько дней свободы и одиночества, короткое путешествие без определенной
цели и направления, удовольствие быть на бескрайних водах озера только с
самим собой. Знала эту его любовь пани Басенька и мирилась с ней, потому что
она была настолько умна, чтобы знать, что это ничем не угрожает ей самой,
наоборот, после каждого возвращения Непомуцен Любиньски становился нежнее к
ней и более усердно исполнял супружеские обязанности. Может быть, как
Одиссей по дороге на Итаку, он проплывал не только между Сциллой и Харибдой
литературных огорчений, но и несли его хорошие и плохие ветры к различным
пристаням и домам отдыха, где загорали на помостах различные Цирцеи и нимфы
Калипсо. При мысли об этом пани Басенька тихонько вздыхала, отгоняя, однако,
от себя чувство ревности. Она была уверена в его возвращении, как Пенелопа,
и, как та женщина, она тоже была окружена поклонниками, которые всегда
заставляли ее сердце биться живее. Она до сих пор не изменяла Непомуцену,
хотя он - она знала об этом - сделал это уже несколько раз, хотя бы с
Эльвирой на яхте за Цаплим островом. Но, приговоренная Непомуценом к
одиночеству, похожему на то, к которому он на время своего рейса
приговаривал себя, она усматривала в этом возможность измены, а такая
возможность не для одной женщины бывает чем-то более прекрасным и гораздо
сильнее возбуждающим, чем сама измена. Если Непомуцен выходил навстречу
бурям и ветрам, чтобы где-то вдали встретиться с самим собой, то и для нее
оставалась такая надежда на встречу с собой или с кем-нибудь еще. Надежда,
дающая наслаждение, оживляющая и омолаживающая.
Итак, в солнечное жаркое утро (потому что и такие бывают в начале
сентября), опершись о перила террасы, без страха и тревоги смотрела пани
Басенька с высоты откоса, на котором стоял дом, как ее муж поднимал главный
парус на мачте яхты и как потом, подгоняемый легким ветром в корму, он
отчаливал от берега, помахав ей рукой на прощание. Ветер тут же надул белое
полотно, яхта начала удаляться, как большой лебедь, потом только острый
треугольник грота, все уменьшаясь и уменьшаясь, вырисовывался на фоне
коричнево-зеленоватой линии лесистых берегов. А когда он совсем скрылся за
Цаплим островом, она стряхнула с себя чувство печали, которое положило
теплую ладонь на ее сердце, вошла в дом и усердно занялась уборкой в
кабинете мужа, делом обязательным, хоть и запрещенным им, которое время от
времени выполнялось, несмотря на его неустанные протесты.
Сначала она старательно вытерла пыль с корешков книг, расставленных на
полках стеллажа, занимающего почти всю стену. Потом собрала разбросанные по
всему кабинету закрытые или открытые книги. Они летали на полу, на огромном
пюпитре у окна, на столике, на столе, стульях, на лавке, даже на,
подоконнике. У Непомуцена Марии Любиньского был такой обычай: работая над
очередной повестью, он любил иногда заглянуть в произведения старых добрых
авторов. Он открывал их книги на первой попавшейся странице и несколько
минут читал - как бы спрашивая совета. Открытые на этой произвольно
выбранной странице книги он откладывал обычно куда попало, хоть на
подоконник, и забывал. Пани Басенька сложила их в две высокие стопки книги
большие по размеру и более толстые - вниз, меньшие и более тонкие - наверх.
Где-то в этих стопках оказалось и произведение Готтлоба Фреге, без которого
Любиньски жить не мог. Пани Басенька знала, что, вернувшись из рейса,
Непомуцен будет первое время громко жаловаться и даже сыпать проклятиями и
ругательствами, пока не обнаружит в какой-нибудь из стопок свои обожаемые
"Семантические письма". Но хоть она и отдавала себе отчет о последствиях
своей приборки, глубоко укоренившееся в ней чувство порядка не позволяло ей
выделить произведение Готтлоба Фреге, которое по причине своих средних
размеров и средней толщины должно было, по ее мнению, находиться в середине
одной из стопок, а не на самом верху. Пани Басенька любила прибираться. В ее
представлении это занятие связывалось не только с вытиранием пыли,
подметанием, мытьем пепельниц и натиранием полов, но и с созданием
своеобразного порядка среди вещей, установкой их в точно определенных и
принадлежащих им местах. Прибираясь, она чувствовала в себе что-то от
создателя малого мира, она не создавала новых ценностей, но своеобразной
ценностью бывали для нее гармония и порядок.
По всему кабинету валялись и шарики смятых листов машинописи, одни туго
скатанные, а другие - чуть примятые в руке, в момент отчаянного отрешения от
какого-либо хуже написанного фрагмента повести. Это бумажное побоище не
только служило доказательством напряженной работы писателя, но и давало
картину необычайной борьбы, которая почти каждый день до обеда проходила в
этом месте, творческих мук мужа, его неудач и побед - и ничего удивительного
нет в том, что пани Басенька относилась к ним по-своему. Она старательно
подбирала каждую помятую страницу, почти любовным жестом разглаживала ее, а
потом одну на другую укладывала стопочкой на пюпитр. Она не могла
примириться с мыслью, чтобы эти страницы были выброшены в корзину или в
огонь. Она ожидала, что муж когда-нибудь захочет заглянуть в какую-нибудь из
них, использовать хорошо написанную фразу, вернуть к жизни обрывок диалога.
Иногда она с вниманием склонялась над смятой страничкой, любопытствуя, что
на ней написано и отчего она не могла остаться в рукописи разбойничьей
повести. После такого чтения она, как правило, еще старательней расправляла
смятую страницу, пригорки ее грудей поднимались в тяжком вздохе, потому что
то, что она находила в них, казалось ей лучше и интереснее того, что уцелело
перед комканьем и пренебрежением. Пани Басенька считала, что, повествуя о
перипетиях любви прекрасной Луизы и лесничего-стажера, на страницах,
старательно вложенных в картонные папки, Любиньски шагал по хорошо
утоптанным дорогам, а на отброшенных страничках он сворачивал на узкие
стежки, продирался сквозь дикие чащобы, где то и дело подкарауливал читателя
с огромной мотыгой в руках. По правде говоря, по мнению пани Басеньки,
Непомуцен свои разбойничьи процедуры совершал исключительно на страничках
смятых и отброшенных, которые не должны были оказаться в печати. Он мог быть
смелым и жестоким, бывал беспощадным к заблуждениям и фальшивым выдумкам
людей, он разбивал литературной мотыгой окаменевшие черепки традиционных
форм. Но потом - неизвестно почему - он вдруг терял отвагу, отступал на
утоптанную дорогу и, сминая страницы, тем самым старательно затирал следы
своих разбойничьих начинаний. На отброшенных страничках Басенька открывала
совершенно другого Непомуцена, такого, который импонировал ей, восхищал ее и
в то же время пугал, - достойного сильнейшей женской любви и преданности. В
действительности же он был совершенно другим, каким она его знала и любила,
хоть и не так сильно/как могла бы полюбить того.
Существовали не только два Непомуцена, но и две разные прекрасные
Луизы, два разных стажера, две непохожие друг на друга деревни, в которых
жили герои - одни, со страничек в картонных папках, и другие, со страничек
смятых и отброшенных. Принимая в первый класс маленького Дарека (восьмого
внебрачного ребенка Поровой), прекрасная Луиза с восхищением смотрела на
гордо выпрямленную фигурку мальчика и, как все в деревне, думала, что из
всех одиннадцати внебрачных ребятишек Поровой этот единственный, может быть,
вырастет порядочным и умным человеком, потому что уже с детства держится
гордо, ходит с высоко поднятой головой. На отброшенных страничках Луиза
отсылает маленького Дарека к врачу и издевательски оповещает жителей
деревни, что у Поры кривой позвоночник. По каким дорогам шла мысль
Непомуцена, если он отбросил эту вторую историю ради первой? Было ли для
него очень важно утвердить читателей во мнении, что человек только сам