станет. Он стоял, и слезы медленно, незаметно для него самого, текли у
него по лицу. Всех бросил: мать, жену, дитя. Может, Грикша как ни то?..
Цеплялась останняя надежда.
усмехнувшись про себя, направился мимо коновязей в княжую избу.
укладки, бочки, коробьи с княжьим добром: мехами, дорогой лопотью,
посудой, оружием. Князь Дмитрий стоял посреди двора и отдавал
распоряжения. Княжич Иван и замотанная в платки и бобровый опашень
маленькая круглая, точно кубышка, великая княгиня стояли рядом. Дмитрий
кивнул Федору, указал, куда выводить людей. Вгляделся. Потом окликнул:
мгновение, что-то подступило к горлу, но справился и, отворотясь, пошел к
своим ратным.
Плесковскому. Он один примет. Больше никто.
Дмитрий указал Ивану на Федора.
привел. А семья у него на Москве осталась и мать в Княжеве, не простился с
ней... Почитай, погибли уже. Запомни его! Ежели без меня... Когда... Этот
не Окинф, не предаст!
соболей и сукна, заверили Данилу, что в его княжество рать не взойдет. И
потому, когда из Протасьева примчали вершники с криком: <Татары!> - им
сперва никто не поверил, а когда поверили, в городе поднялся пополох. Пока
Протасий пытался собрать городовую рать и как-то организовать
сопротивление, паника, словно пожар, охватила посад. Хлопали калитки, из
них выметывались полураздетые слобожане. Гнали скот. Пробиравшихся верхами
пытались за ноги сволочь с коней. Ругань, мат, слезы, истошные вопли
затоптанных в сутолоке баб, ревущая, мятущаяся толпа... На Москве-реке
стало черно от бегущего в Заречье люда. Мосты ломились, запруженные
возами, бежали по льду, карабкались по скользким склонам. Паника
перекинулась в Кремник. Пока Данил, срывая голос, верхом метался среди
растерянных холопов, наряжая повозных, выводя и запрягая лошадей, во
дворце - истошный визг. Княгиня Овдотья крутится по палате, в горнице
одевают княжичей. Некрасивая, с перекошенным ртом, Овдотья бросается из
дверей в двери, как дикая свинья, опрокидывая скамьи и стоянцы. Срывает
одеяла, камчатные покрывала, скатерти, рыдает в голос, слезы крупным
горохом катятся по лицу. Пихает, бьет и лупит по щекам холопок, сама
волочит сундуки, голосит и ругает всех и вся:
Это кидай! Бархат бери, мою укладку, скорей! Вороны! Плохо ли жилось?! (В
р°в.) Скорей, Антипка, коня! Батюшки!
воплем выбегает наружу. На дворе Данил с трясущейся бородой выводит возы,
добро летит кувырком, возки один за другим трогаются. Овдотья, наконец
повалясь в сани, заревела белугой. И так, под истошный рев княгини,
голошенье боярынь, плач детей, которых кто-то пересчитывает, передавая с
рук на руки, возки и розвальни в опор выносятся из ворот княжого двора,
мимо церкви, мимо житницы, к воротам Кремника, и туда, через Неглинную, в
заречные села, и дальше, в леса. Какая-то из сенных девок, забытая
впопыхах, с воем, простоволосая, бежит за уходящим возом и падает в снег,
катается по дороге.
приподымаясь на стременах, вытягивая бороду, озирает Кремник, смотрит на
все это, годами собиравшееся и тут враз, единым часом, порушенное добро,
еще медлит...
Данил, опомнясь, тоже берет в опор. Сзади, растекаясь, удаляется
многоголосый гомон, крики бегущих и ржание перепуганных лошадей.
прискакали с криком: <Татары!> (уже бежали по льду Москвы первые беглецы с
посада), покидав монастырское добро в пошевни и выведя обоз, сам, схватив
коня с порожними санками, кинулся в город. На реке Грикша угодил в
круговерть бегущих. Он плетью, осатанев, бил по глазам лезущих баб и
мужиков, кого-то сбил, через чье-то тело перескочили сани, кто-то дважды
огрел его кнутом, и все-таки он выбрался из потока и ворвался в уже
опустевший город. Проскакав по Великой улице, он поворотил наверх. Здесь,
на самом обрыве, стояла изба, которую Грикша снимал, живучи в Москве, и в
которой остались невестка с племянником. Ворота были настежь. Дом пуст. Ни
Фени, ни Ойнаса. Грикша тут же поворотил вспять и, выезжая по проезду мимо
рыбных рядов, увидел скачущих россыпью всадников в косматых меховых
шапках. Он не понял сразу даже, что это татары, а поняв, круто поворотил
коня к берегу. Лошадь, чудом не вывернув сани, снесла его под угор.
Выкатившись на лед Москвы-реки, Грикша по какому-то наитию пригнулся, и
тотчас татарская стрела тонко пропела у него над головой. Грикша с маху
врезался в глухие кусты обережья. Конь полз, извиваясь, по грудь в снегу,
каким-то последним усилием проминовал сугроб и по твердому насту
вскарабкался на обрыв берега. Тут только Грикша обернулся. Татары грабили
посад и его не преследовали. Он только тут почуял, что весь, от ладоней
рук до макушки, мокр от жидкого горячего пота. У него на миг, как
отпустило, потемнело в глазах. Какой-то мужик с безнадежным отчаяньем
окликнул его. Грикша подъехал. Мужик с бабой, кинув в сани узел и двух
детей, взвалились.
татарские конники, и бил, и бил, и бил одинокий заполошный колокол.
Какой-то безвестный звонарь, взобравшись на колокольню и обломив за собою
лестницу, вызванивал набат. Снизу уже орали что-то по-татарски, ломились в
дверь, а он, прижмуривая глаза от страха и жалости, всхлипывая, продолжал
бить набат, пока метко пущенная стрела не оборвала набат вместе с жизнью
звонаря. Дернувшись в последний раз, он так и повис на веревке колокола,
цепляясь скрюченными пальцами, медленно обвисая, и наконец безжизненным
кулем рухнул на дощатый настил. Освобожденный медный язык качнулся, и
последний замирающий звенящий вздох пролетел и замер вдали, утонув в
заречных борах. А внизу продолжали раздаваться чьи-то вопли, ржание коней
и победный гомон татарской рати.
дотла. Отдельные отряды, зоря все на своем пути, дошли по Москве-реке до
Коломны, разграбив и этот город, невзирая на то, что тут уже начинались
рязанские владения. Другая рать, подымаясь по Москве-реке вверх, разорила
Звенигород, Рузу и Можайск. Можайский князь Святослав Глебович (из
смоленских Ростиславичей), петляя лесами, ушел от беды в Тверь. Туда, к
Твери, бежали по всем дорогам беженцы из Москвы, Дмитрова, Углича и
Переяславля. Меж тем татарская рать, преследуя князя Дмитрия, заняла Волок
Ламской и теперь, вослед бегущим, поворачивала на земли Тверского
княжества.
ручейками выкатывались все новые и новые сани, брели стада, тащились,
падая в снег и снова подымаясь, пешие. Ближе к Твери толпы беженцев
густели и уже бесконечною непрерывною чередой вливались в городские
ворота. Трясущиеся бабы на телегах, смятенные, со смятыми лицами, мужики,
взъерошенные загнанные лошади, собаки с вываленными языками, в
многоверстной гонке за возами сбившие в кровь лапы о наст, затравленно
жмущиеся к полозьям саней, пятная снег кровью, жалкое блеянье связанных
овец на телегах, дети, перепуганно-молчаливые...
княжом и владычном подворьях в кельях, клетях, молодечных - густо набито
народом.
вотоле, распоряжалась, стоя на въезде. К ней беспрерывно подскакивали
бояре, ключники, дворские и, наклоняясь с седла, выслушивали приказы
госпожи. Баб с детьми засовывали в тепло. Мужиков, накормив на поварне,
тотчас посылали с делом: возить сено из-за Волги, рубить и возить дрова,
молоть рожь. У открытых ворот житницы толпились повозные. Житничий
отпускал по счету кули с зерном.
хлебные печи? Фока! Скачи в монастырь, к игумену. Скажи, муку пришлю,
пущай тоже пекут хлебы! Ты, Проша, проверь в том концы, как женок
разместили? У Дмитровских ворот кто стоит? Пошли к Еремею, выслал бы
сторожу!
Каменистый Артем
Дальский Алекс
Флинт Эрик
Белов Вольф
Журавлев Владимир
Орловский Гай Юлий