гречневой кашею и снетками, пироги с луком, грибами, капустою, рыбники,
загибки, сочни, блины, кисели, саломат, заедки, печатные пряники,
<киевское варенье> - фрукты, сваренные в меду, морошку, винные ягоды,
вяленые дыни, изюм и прочая и прочая? Все сорок перемен княжеского стола,
весь трехчасовой пир, который ни передать, ни описать словами неможно?
Киприан был оглушен, потрясен, устрашен, взирая на все это снедное
преизобилие и гадая, как ему быти с князем, устраивающим подобные пиры?
было относительно тихо, хотя бояре то и дело подходили к нему с чарами
поприветствовать нового владыку, и Киприан ответствовал, крестил, вздыхал,
внимательно взглядывая на разгоряченных и разряженных русских вельмож,
которые изобилием драгих порт, камок, бархатов и аксамитов, пожалуй,
побивали даже и двор самого великого князя литовского Ольгерда.
было, а когда уселся на заранее приготовленное ему место супротив нового
владыки, Киприан спервоначалу и не понял, не вник, не сразу даже и признал
преподобного, так прост и тих был этот муж с внимательным взором, в бедном
и грубом одеянии, аккуратно заштопанном, с простым медным крестом на
груди.
свою деревянную ложку, резанную, верно, им самим, принялся за уху, изредка
взглядывая на Киприана. Беседа шла о незначительных дорожных труднотах,
погоде. Только уж по окончании трапезы (духовные встали прежде мирян)
игумен Сергий, подымаясь, изронил:
о чем-то неясном, но надобном для успешливой деятельности Киприановой на
Москве. <Прост и нравен!> - повторил он про себя, невольно пожимая
плечами. Впрочем, с игуменами Сергием и Федором предстояла еще долгая
беседа с глазу на глаз, после которой Киприан и взялся сразу за два
сочинения, создавшие его писательскую славу на Руси: житие митрополита
Петра, где, как говорят исследователи, Киприан не столько превозносил
покойного святителя московского, сколько самого себя, прозрачно намекая на
схожесть жития Петрова с его собственною судьбою, и <Слово>, направленное
противу покойного Митяя, тем более ядовитое, что оно начиналось с почти
восторженных восхвалений прежнего княжеского печатника и духовника, и
только вчитавшись (чтущий да разумеет!), можно было постигнуть второй,
сугубо обличительный смысл этого обратного энкомия, где насмешливые фразы,
вроде: <и бысть их полк велик зело>, уже не давали возможности ошибиться
даже и самому простодушному читателю. Возможно, сочинение это как раз и
помогло, наряду с бегством из Москвы, новой ссоре князя Дмитрия с
<литовским> митрополитом. Впрочем, Киприан не только и не столько даже
писал, сколько деятельно объезжал свою новую волость, наставляя, поучая,
укрепляя и подчиняя себе засидевшуюся без духовного главы русскую
митрополию. Тут-то и Иван Федоров столкнулся с новым владыкою, который
отправился Петровским постом осматривать владычную Селецкую волость.
пришлось. Он суховато отмолвил Киприану, что петровский корм уже вывезен,
зябь вспахана, скотина и кони в добром поряде, а назавтра начинают косить.
Киприан обозрел молодца, подумал, наклонил голову, выслушивая шепоток
архидьякона, вопросил:
покивал головою, не то утверждая, не то одобряя, поерзал на сидении и
кивнул трогать. Так и не понял Иван, по нраву ли пришел он митрополиту, не
понял и сам, что за муж явил себя пред ним. Ведает ли о грехе отцовом?
Отпустит ли, ежели такая нужа, со своего двора? Впервые грозное:
<Выдать... на двор церковный... из рода в род> - прореяло у него в
сознании. И хоть покойный Алексий вроде бы отменил эту статью, и нынче
Иван был, по всей видимости, вольным вотчинником, но ведь митрополит может
и паки отменить решенье Алексиево, яко неправомочное, и что тогда?
Подумал, и холодом овеяло, и пасмурно стало на душе. Впервые, быть может,
подосадовал на отца... Одно дело - служить тут <из хлеба>, ради кормов и
серебра, другое совсем - делать то же самое (хоть и получать тот же
корм!), но по приказу, не будучи вольным уйти... Без воли-вольной и свет
не мил, хошь и в золотую клетку тебя посадят! Вздохнул Иван. Отмотнул
головою, а недоверие и от того нелюбие к новому митрополиту осталось. К
тому же и для Ивана, как для многих, истинным митрополитом, батькой всего
Московского княжества был и оставался навсегда покойный владыка Алексий.
Русичи той поры свою любовь меняли не скоро.
духовной (церковной) интеллигенцией, оценившей его богословскую ученость,
писательский и проповеднический дар, но для всей массы обычных, средних
московлян Киприан как был, так и оставался чужаком... Не в этом ли такожде
истоки последующей, через год с небольшим совершившейся, трагедии?
ко князю Владимиру Андреичу прямо на государев двор примчалась
захлопотанная, радостно-растерянная прислужница с вестью, что госпожа
княгиня разрешилась отроком. Серпуховский володетель расцвел и просиял.
Тут же, в прямом смысле, пал в ноги сперва Киприану, потом Сергию, и оба
иерарха, второй с улыбкою, первый с некоторым удивлением, согласились
крестить младеня, что и было свершено ровно через три дня. Только во время
таинства, в соборе, озирая толпу боярынь, крестную и видя торжественное
благолепие на лицах московской господы, понял Киприан, что поступает
правильно и что свершаемый им ныне обряд ни в мале не унизил его высокого
звания.
сидели с Федором в келье последнего в Симонове, вновь привыкая к
спасительному одиночеству и тишине, отдыхая душой. Сергий давно уже не
корил Федора даже про себя, убедясь, что племянник был прав, вырвавшись из
укромной Троицкой обители сюда, на Москву. Сейчас преподобный сидел,
слегка ссутуля спину, готовясь к долгому пути (обычаю своему пешего
хождения Сергий не изменил и в старости). Федор тоже сидел расслабленно и
чуть потерянно, таким не видел его никогда и никто из братии, да и вообще,
никому, кроме своего дяди и воспитателя, не вверял игумен Федор сомнений
своей души.
Федор с мукою и тоской. Сергий слушал его не шевелясь, глядя в трепетный
огонек глиняного византийского светильника.
уходит, Федор, наступает иное, в котором надобнее такие, как Киприан. Мы
были создатели, он - устроитель. Он сохранит митрополию, поддержит
предание, и дело церкви Христовой продолжится в русской земле. Чего ты
хотел иного? Митяя? Пимена? Дионисия? Но последний - и нетерпелив, и стар!
И такожде не угоден Литве. А тех, кто станет излиха мирволить земной
власти, мы не должны с тобою желать узрети на святом престоле! Господу
надобно служить паче жизни своей!
медленно:
Филофеем и был его правою рукою, и он не допустит католиков на Русь, все
так! Но меня страшит его суетность, его любование собой! Я не вижу в нем
величия веры!
всей земли! Грех гордыни навис над Русью и не окончил с битвою на Дону, но
паки возрос в сердцах! Ведом тебе этот Софроний Рязанец? Тот, что сочинил
для князя Дмитрия <Слово> о побоище на Дону?
книжный. Принес с собою <Слово> некое, о походе на половцев путивльского
князя Игоря, и, поиначив многое, по <Слову> тому написал иное, о днешнем
одолении на враги!
красив!
гибели. Софроний же поет славу. И вместе с тем указывает чуть ли не
четыреста тысяч убиенных русских ратников... А воротилась десятая часть...
Что будут мыслить потомки об этом сражении? Учнут ли небрегать жизнями
ратников, восславив толикое множество потерь? Мне страшно сие!
Федор! Некому станет пахать пашню и плодить детей. Земля должна жить, а
для сего надобно отвергнуть гордыню ратную, заменивши ее молитвою и
покаянием. Как сего достичь в днешнем обстоянии нашей жизни?
владыка Алексий! И молиться ныне надобно так: сохрани и помилуй, Боже,
русскую землю, впавшую в непростимый грех гордыни и ослепления! Ибо ратная
слава тленна, и радость удачи скоро смывает бедой. Дай, Господи, русской
земле мужества и терпения! Дай силу выстоять в бедах, но не возгордиться
собой!
александрийской бумаги писцы прямым уставным почерком переписывают
священные книги. Другие живописуют иконы, разрисовывают и золотят буквицы.
Творится медленное, неслышное и благодатное, как просачиванье воды сквозь
почву, дело культуры. Неслышимое в лязге железа и бранных кликах, но