Феогностов, всесильный Алексий, все реже и реже удостаивает его беседы
своей. Не тех прилюдных бесед о божественном, а той прежней, с глазу на
глаз, в келье, не для сторонних ушей, не для дела сугубого, а для
сердечной услады и дружества творимой. <Так вверх ли, по лествице земного
успеха и славы, или вниз, по лествице совершенствования духовного, грядешь
ты, Стефан? - спрашивала душа. - И когда споткнулся ты, перепутав пути: не
тогда ли, угодив князю своему, или еще ранее, не выдержавши лесной истомы?
Или и еще ранее? Не там ли, в лесу, на поваленном дереве, завлек тебя в
сети свои властитель тьмы? И не все ли, что окружает тебя однесь, обман и
мара, блестки ложного пламени в непроглядной пляшущей тьме пустоты, вихрь
уничтожения, многоразличные личины и хари, застившие единственный путь к
горнему свету вечности, к свету Христа?>
все более настойчиво душевно поговорить с Алексием. Но встречал строгие
замкнутые глаза, видел печати усталости на заботном челе и не мог, не
решался прибегнуть к разрешающей беседе.
кратких заездов в монастырь скользом завел речь об общежительном уставе,
когда-то введенном Феодосием Печерским, а ныне повсеместно заброшенном,
почему иноки и инокини жили нынче в киновиях, как в миру: каждый в своей
келье, в меру достатка и данного вклада в монастырь. Держали слуг, дорогую
утварь, свой стол, свои книги, свои, родовые, иконы, кресты, чаши...
Ограбить иную келью было бы соблазнительнее для прохожего татя, чем терем
боярский. Да, конечно! Переписывали книги на покое, вышивали пелены и
церковные облачения. Все шло в монастырь, на общее дело, завещалось,
оставалось после смерти вкладчика в ризнице монастырской - не закажешь, не
отберешь! И все же соблазн был явный. Иные, бедные, трудились яко трудницы
монастырские от зари до зари: обстирывали, стряпали, кололи дрова,
подметали и прибирали кельи, ходили за больными и немощными... И было от
того в киновии, яко в миру. Те же неодиначество, и спесь, и тайные
зависти. Но содеять что-либо, изменить сложивший вековой распорядок было
безмерно трудно.
чая уже от этой беседы особого толку, когда Стефан, склонившийся к устью
печи, дабы помешать огонь, вдруг, голосом глубоким и словно надтреснутым,
изронил, не глядя на Алексия:
может, он там, у себя, возможет...
говорить не о пустом - о кровном. Сел, уложив руки на столешню, слегка
согнувши стан. (Топилось по-черному, и слоистый дым клубился над самою
головой.) И что-то прорвалось наконец, как давно зреющий нарыв, истекло
облегчающим гноем освобождения.
стоя на коленях и глядя в огонь. - Утонул, утопил себя в земном,
суедневном, в земных величаниях... И тогда, с князем... Ныне и младенец
тот мертв, и ни во что же пришло мое послабление сильному мира сего! И вот
днесь думаю я непрестанно: то ли вершил, то ли деял? Туда ли устремил
стопы свои? А он, Олфоромей, Сергий ныне, остался один, в лесу. Бури,
волки, медведи, сила бесовская, гад нахожденье... И одиночество. Никого! И
выдержал, выстоял, не ушел, не изнемог духом. И не изнеможет уже! Всегда
был таким. Не величался ничем, не красовался собою. Не отступал от Господа
ни на час, ни на миг с самого детства. Дитятею молитвы творил по ночам. Я
мало взирал на него, все сам с собою... И он... любил меня. И любит
теперь. Нет в нем обиды, ни величания. Словно единый из пустынножителей
первых времен! Зрел на меня, а ныне, мыслю, я ли, в слабости своей, или он
ближе ко Господу?
большую хищную птицу, крылья которой смяты и изломаны ветром.
не верит, но уже понял, что отмахнуть, забыть о Стефановом брате - не
след. Надо испытать послухов, послать кого в Хотьков монастырь к игумену
Митрофану, погоднее расспросить Феогноста, он видел обоих, толковал с
братьями.
он еще день, час назад. А мудрования и ученость книжная Стефановы очень
даже надобны церкви московской. Быть должно, что и брат таков же, как и
Стефан... И все-таки!
недостоин места сего. Отпусти мя в монастырь к брату!
головою. Отвечает строго:
смутился духом, чая тишины келейной и страшась соблазнов мира сего, а ныне
зрю: Господь в мудрости своей недаром поставил мя к служению
многотрудному! Терпи, брат Стефан! Киновия брата твоего - не бегство от
мира, но, чаю, мирови свет. И от искуса душевного не убежишь, не скроешь
себя в дебрь. Врага побарать должно не бегством от мира, но суровостью и
постом. Я не отпускаю тебя, Стефане!
плечи, замирает пристыженно. Алексий прав, бегством не спастись от себя
самого, и врага побеждать надобно там, где он застигнул тебя, а не искать
землю обетованную, в ней же тишина и благорастворение воздухов! Нет оной
земли, и, напротив, вся она благая для одолевшего зло внутри самого себя.
Вшивый паренек из заброшенной деревни, сын разгульной мерянки-пьяницы стал
в мгновение ока уважаемым мужем, хозяином не плоше других. Теперь и деда,
Степана, начали поминать путем: мол, от доброго корени и отросль добра
пошла!
поле, все свое и - никого кругом! Не настырничают, не остудят, не придут
коротать вечер, а ты корми да бегай от печи к столу, а потом пойдут
укорять: то-де не вымыто да иное сполщено, и не порядлива-де, и не стряпея
вовсе... Ну их! Ночью был рядом мужик, свой, наработавшийся, горячий.
Оногды до слез, до самой жалиночки доходило, лежала и плакала от счастья -
сама себе хозяйка в дому!
И время отколь-то взялось, и силы, и ухватка проснулась дедова, родовая,
настырная. Зиму отгоревали кой-как, во вшах, в дерьме, со скотом в одной
хоромине зачастую, в вони от киснувших кож, в грудах копыльев, среди
сохнущих кровавых шкур (с осени сильями имал зайцев и лису не одну
приволок домой, лавливал и куниц, и трех бобров поимал для купцов, гостей
торговых).
опростаться-то до покоса! Но уж с весны зато, с первых проталин, взялся за
дело Онька совсем не шутя. Все заготовленное зимою теперь пошло в дело.
Новая ременная упряжь из сыромяти, новая двоезубая соха, новые сани,
волокуша - то все смастерил сам, и успел, не подгадил. С Колянею, в две
лошади, подняли, надрываясь, по весне старый затравенелый клин под яровое
- вдвое боле засеял хлеба в тот год и не прогадал.
мало передохнув, взялась за грабли. Сын лежал под кустом, на овчине,
гулькал, болтал ножками. Онька косил свирепо, не разгибаясь. Коляня,
мокрый до вихрастой макушки, старался не отставать от брата. Травы были
добры. Погодье не подвело. Один за другим вставали круглые, осанистые
стога, и уже хватило б и сена, но Онька косил, почернев, скрипя зубами,
когда одолевала усталь, руганью прогонял слабость и сгибался над горбушею
вновь. В полдень, жадно оторвав зубами кусок холодного мяса, крупно
зажевывал хлебом, пил терпкий квас, кося на Таньшу, что, вольно вытянув
босые ноги и расстегнув рубаху, кормила грудью толстого малыша.
Онька. - Мяса хватит, на зайцах одних и то проживем! Двух дойных коров
ноне поставлю во дворе! А на то лето - третью, и бык свой, и т°лок
вырастить нать, и овцы. Посчитай сама!
мгновенно уснув. И пока спал, Таньша сидела подле, улыбаясь. Веткою
отгоняла комаров. Хотелось очень наклониться, поцеловать спящего мужа, да
боялась разбудить от краткого полуденного сна...
поправлен тын. (От медведя да волков по зиме - немалое дело добрый тын да
заворы добрые!) Жали хлеб, молотили. Копали репу, дергали лук, редьку.
Ныне и капусты наросло: хватит до самой весны!
в новой бане своей, кидал квасом на каменку, отходил, отмякал, оттаивал.
Таньша, со скрученными на затылке волосами, голая, парила, выжигала вшей
из рубах, только сухой треск шел от раскаленного каменья, на которое
сыпались снулые паразиты.
трусливо взглядывает на невестку. Осенью опять запропала недели на три, а
тут явилась, сходила в баню и не знает теперь, как сидеть, как вести себя
у сына за непривычно чистым и богато уставленным снедью столом.
впрочем, тут же и подвинул матери блюдо моченой брусницы. - Ноне капусту
Роллинс Джеймс
Никитин Юрий
Березин Федор
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Лукин Евгений