Чтение 101–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Радек мне понравился.

* * *

Куртизанка сказала Жан-Жаку Руссо, принявшемуся изучать ее тело:

- Оставь женщин и займись математикой.

А Рембо овладел несколькими туземными диалектами самым приятным способом
- он завел нечто вроде гарема из женщин, принадлежащих различным племенам.

- Я приобрел целую серию словарей, переплетенных в кожу, - говорил он.

Француз!

* * *

Умнейший из наших философов Григорий Саввич Сковорода говорил:

"Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по
врожденной склонности. Ни конь, ни свинья не сделают сего, понеже не имеют
природы к тому".

А человек?.. У каждого, разумеется, своя врожденная склонность. Однако,
во вред жизни, наши политики упрямо пытаются сделать из коня свинью и собаку
из волка, которому по природе своей надлежит драть овец. А все потому, что
людей считают и называют "кадрами".

Сковорода учил, что "нужное не трудно, а трудное не нужно".

В моей жизни это стало первейшей заповедью. И до чего ж здорово ругался
этот великий философ:

- Рухлядь!.. Смесь!.. Сволочь!.. Сечь!.. Лом!.. Сплочь!.. Хвост!.. и т,
д.

А это разве не великолепно:

"Телишко мое есть маленькая кучка, но и та мне скучна".

Умер "старец" Сковорода на мешке с книгами.

* * *

Наши критики взяли меня в обработку со дня литературного рождения. Пенза
не в счет, а в Москве я впервые напечатал цикл стихов в альманахе поэтов
"Явь" (1918 г.). Соседствовали Андрей Белый, Борис Пастернак, Есенин и др.
Но навалились почему-то на меня одного. Кампанию открыла "Правда". Сразу же
после появления в книжных витринах "Яви" на первой странице могущественной
газеты были тиснуты две колонки под внушительной "шапкой" - "Оглушительное
тявканье". А за "Правдой", как и следовало ожидать, "пошла писать губерния!
".

В таких прискорбных случаях наш брат обычно находит себе утешение в
высоких исторических аналогиях. Меня, как помнится, больше других утешал
Антон Павлович Чехов. После выхода в свет его книги "Пестрые рассказы"
писали так: "Чехов, увешавшись побрякушками шута..." "Книги Чехова...
представляют собою весьма печальное и трагическое зрелище самоубийства
молодого таланта..." и т, д.

Много лет спустя Антон Павлович жаловался Горькому и Бунину: "Один критик
написал, что я умру пьяным под забором".

Чудно!

* * *

Какие острые, умные речи произношу я... на улице, на Литейном, на
Загородном, при фонарях, при звездах, шагая к себе на Бородинку после
очередного собрания в Союзе писателей.

- Ба! Мысль! - ударяю себя по лбу, поднимаясь домой на лифте. - Напишу
книгу: "Непроизнесенные речи".

И тут же вздыхаю:

- А где печатать? Когда? Опять после смерти? К черту! Надоело!..

И, конечно, не пишу и не напишу.

Сколько таким образом у меня погибло романов, пьес, стихов.

* * *

Зимой 1942 года Никритина с бригадой большедрамовцев была на московском
фронте, под Сухиничами. Армией командовал Рокоссовский. Он был необычайно
любим и солдатами, и офицерами, и колхозными старухами, и ребятишками. Можно
было часами ехать по лесной дороге и видеть букву "Р", вырезанную на коре
деревьев.

После выступлений артистов на передовых позициях Рокоссовский устроил для
них банкет.

Водку, конечно, пили стаканами.

Гости и командиры шумели:

- За Рокоссовского!.. За Рокоссовского!..

А тот, не так давно выпущенный из тюрьмы, сквозь зубы сердито кидал:

- За Сталина!.. За Сталина!..

Он хорошо понимал, зная азиатскую ревность нашего "фюрера", что эти тосты
"За Рокоссовского!" могут ему недешево обойтись. Доносчиками-то кишмя кишела
социалистическая республика.

После ужина стали танцевать.

Рокоссовский пригласил Никритину.

Так как женщины считают, что бестактность разрешена им самой природой,
после первого круга Никритина спросила своего кавалера:

- Вот вы, Константин Константинович, ни за что ни про что сидели в
тюрьме. Ну и как - простили это?

Рокоссовский ответил дипломатично:

- Да. Родина - как мать. А мать все равно простишь, если она даже
несправедливо наказала.

Все когда-либо сидевшие за решеткой, как я заметил, потом годами обожают
вспоминать это. Одни с юмором, другие - лирически, третьи - зло.

Крутясь в вальсе, стал вспоминать и Рокоссовский:

- Подлец следователь однажды спросил меня: "А как, проститутка, ты пролез
в нашу партию?"

- И вы не проломили ему череп?

- Нет. Подлец вовремя отскочил. А табуретку я действительно уж поднял над
башкой.

Вальс продолжался.

- Между прочим, с нами в камере сидел один ваш известный режиссер.

- Мейерхольд? - взволнованно спросила Никритина.

- Нет. Алексей Дикий. Мы его били "в темную".

Никритина знала, что так говорят, когда бьют, накрыв шубой.

- За что?

- За дело. Он был вреднейшей "наседкой".

В тюрьме так называют осведомителя, подсаженного в камеру.

* * *

Полуцыган Сергей Сорокин, после вальса, играл на гитаре и пел старинные
цыганские романсы. Я еще не встречал равных ему в этом. На своей книжице,
некогда подаренной Сорокину, я написал:

Я люблю гитару Вашу,

У нее душа большая.

Ни о чем меня не спрашивает,

Только очень утешает.

Дождик, дождик в Ленинграде.

Не купить ли с горя зонтик?..

- Друг Сорокин, дружбы ради,

Сердце песней урезоньте!..

И он "урезонивал".

Подперев щеку кулаком, Рокоссовский слушал Сорокина. И плакал.

Потом - за столом - Никритина говорила с командиром о храбрости.

- А что такое храбрость? - задумался Рокоссовский. - Вот когда меня
бомбят, я дисциплину нарушаю - не прячусь в щель. Стою, гляжу на небо... Это
надо. Для бойцов надо. А ноги мои так и бегут, и бегут. Бегут... стоя на
месте. И душа в пятки уходит. А надо улыбаться. И я улыбаюсь. Вот она -
храбрость! - сказал он с усмешкой. - Ее, Анна Борисовна, эту храбрость,
плохие писатели придумали.

- Рокоссовский, - рассказывала мне Никритина, - попольски элегантен.
Несмотря на свой громадный рост. Он выше тебя. Но глаза у него не
элегантные. Они с внутренней темнинкой. Глаза у него русские.

- Вероятно, Нюша, они стали русскими. После этих знаменитых допросов в
сталинской тюрьме.

- Возможно.

* * *

Наша приятельница - крохотная, горбатенькая, сорокалетняя Валечка -
доцент, литературовед - неожиданно вышла замуж. Очень уж неожиданно.
Стремительно. Где-то познакомилась с солидным немолодым человеком, только
что вернувшимся из ссылки, а через несколько дней он (уже в качестве мужа)
переехал в ее маленькую комнату с узкой девической кроваткой, застланной
белым пикейным одеялом.

И вот Валечка звонит по телефону:

- В понедельник мы с Яковом Захаровичем собираемся к вам... С визитом...

В телефонную трубку слышно, как супруг поправляет ее:

- Не с Яковом Захаровичем, а с Захаром Яковлевичем.

- Прости, милый, я забыла, как тебя зовут, - весело извиняется Валечка.

* * *