это я начисто отвергла. Мы будем жить почти вечно. Нам ничто не могло
повредить. Мы же не рабы, чтобы умирать от болезней или ран.
бегая нагой по галереям дворца, с пламенеющими за плечами бледными
волосами - безумство белизны на фоне кроваво-красного неба. Ее
возлюбленный умер от Мора, скончался, лежа на ней. Она проснулась,
обнаружив его разлагающееся тело рядом с собой. Я не знала, что тогда
сделали, но по прошествии ряда дней узнала, ибо умерли и другие. За озером
сложили погребальный костер, и здесь сжигали то, что оставалось от них и
от их одежды. Если труп обнаруживали достаточно быстро, то могли послать
рабов сделать слепок с тела, и его разрисовывали, украшали самоцветами и
хоронили в гробнице владельца вместо его плоти. Но часто бывало слишком
поздно это делать; тело оказывалось уже сгнившим. И именно потому-то Мор и
был таким губительным для нас, так как не оставалось ничего, способного
самоисцелиться: ни плоти, ни жил, ни любых органов, ни мозга, ни даже
костей. Пришло истинное уничтожение.
как они впадали в кому, и, следовательно, никакого предупреждения. И
инфекция распространялась, словно гниль.
ужаснулась и плакала от ужаса, а не от печали, когда шла за ее украшенными
самоцветами погребальными носилками - пустыми, ибо она скончалась слишком
быстро. Я вглядывалась в картины, нарисованные на стенах ее гробницы
глубоко в подземелье дворца. Спящая фигура - женщина под Горой с ее
небесной тучей, символ рождения и поддерживавшей его планеты; женщина с ее
стражей и жезлами должности, символами ее светской власти; женщина,
держащая направленный на себя нож, символ ее окончательного принятия
смерти. Я ненавидела эти ужасные картины - те же самые в каждой гробнице,
за исключением того, что в мужском склепе нарисованную на них женщину
заменял мужчина. Я ненавидела традиционный нефрит, наложенный на лицо, как
будто смерть сделала мою мать безликой.
маленький светящийся зеленый треугольник у него над переносицей, когда он
нагнулся к моей постели.
в путешествие.
лили дожди и дули ветры. На реках и озерах загнивали наносы из бронзовых
листьев.
фургонами, разбивали на ночь палатки и заботились о наших надобностях во
многом так же, как делали это у нас но дворцах. Никто из них не подхватил
Мор, и они, кажется, не страшились его. Сбежать попытался только один.
Из-под откинутого полога моего фургона я смотрела, как он спотыкается на
журавлиных ногах по убранным полям какой-то деревни. Один из принцев
повернулся и пристально посмотрел на бегущего человека. Человек тут же
упал и не поднялся. Сила убивать еще не пришла ко мне, равно как и
отрывать свое тело от земли. Рабы в ужасе смотрели на любого из нас, когда
мы делали это. На своем отвратительном языке они называли нас Крылатыми,
воображая, что у нас, должно быть, есть невидимые крылья и что мы летаем.
городишке под названием Сирайнис почти целое тело моего отца сожгли на
ветках лесных деревьев.
официальной опекуншей, хотя на нее косились из-за того, что она взяла себе
в любовники одного из стражников. Мне он казался таким же отвратительным и
безобразным, как и все остальные, хотя ее он ублажал достаточно хорошо.
не вполне уразумела идею богов, но для меня всегда было смутно-очевидным,
что мой народ иногда поклонялся им. Большие жертвенные чаши дворца, где
всегда поддерживалось негасимое пламя, были символом непроизнесенных
молитв. Как и на росписях в гробнице, гора являлась знаком земли, которая
породила наше могущество. Им казалось вполне подобающим выдалбливать свои
храмы под горами или, скорее, посылать выдалбливать их рабов.
утешения. За массивными дверями - тускло освещенные коридоры и лестницы,
высеченные из темной скалы. Люди в белых мантиях и золотых масках пели
песнопения в пещере вокруг огромной грубо вытесанной каменной чаши, где
фонтанировало пламя. Мрачное, холодное, отвратительное место. Я плакала,
пока не заснула в своей маленькой скальной келье, как буду плакать,
засыпая, полгода.
огнедышащему кратеру повыше в горе, куда добирались по узкой лестнице над
пещерой. Этот кратер, сообщили нам люди в белых одеждах, все, что осталось
от вулкана, каким он некогда был. Люди эти были жрецами, хотя, наверное,
пребывали в этом звании недолго. Они производили впечатление непостоянных
и иногда запинались в своих песнопениях. Они принадлежали к нашей расе и
ходили, как принцы.
Казалось, что святость храма и в самом деле предоставила нам убежище.
Каждый день мы ходили на молитвы туманным богам, которых я не могла
постигнуть. И взрослые, и дети, мы все одинаково стояли на коленях в
ледяной пещере вокруг чаши с пламенем, моля о прощении за гордыню, которая
разгневала Их. Это тоже казалось мне бессмысленным. Кто мы такие, чтобы
молить и выть, стоя на коленях, мы, которые были хозяевами всех людей?
развлечений не дозволялось. Мне давали читать книги, но они мне давались
туго, так как опять же говорили о наших богах. А некоторые сочинения
принцев и принцесс рассказывали только о наших преступлениях и насланном
на нас наказании. Однако те, кто признавал свою вину, могли спастись,
могли уберечься даже после того, как ими овладеет кома смерти, они уснут,
но не умрут и пробудятся целыми и невредимыми через какой-то
неопределенный период времени, чтобы вновь обрести свои силы.
помещения, где висели мантии жрецов, поднимаясь по длиннейшим лестничным
маршам в темные места, которые пугали меня.
ненавидела его. Он носил алую мантию, и, в то время как многие из нашего
народа отличались очень светлой кожей и волосами, Секиш был темнокожим и
черноволосым. Высокий и сухопарый; его черная тень упала на меня, когда он
стоял перед сестрой моей матери и бранил ее за то, что она завела
любовника-человека.
Могущественных на нас всех.
она, и я съежилась вместо нее. Но он выпрямился, и зеленый треугольник у
него над переносицей засверкал, словно третий глаз его презрения. Он
повернулся и покинул ее, а три дня спустя он объявил запрет на рабов. Они
либо покинут гору, либо будут убиты. Те с радостью ушли, в том числе и ее
любовник. Он был, как мне казалось, ее талисманом против смерти, и после
четырех месяцев надежды она стала первой новой жертвой Мага.
Секиш, Темный, ходил среди нас, буравя нас своими проникающими к нам в
душу узкими черными глазами, внушая нам, что мы должны молиться, каяться,
признать свою порочность и зло, которое мы создали и которое вернулось,
чтобы уничтожить нас.
чашей. Прекрасная одежда, драгоценности были оставлены. Мужчины и женщины
ходили с распущенными волосами, в простых рубашках и туниках, хлеща себя
розгами до крови, и хлеща вновь, как только затягивались быстро
исцеляющиеся раны. Повсюду звуки ужаса, неистового и искреннего раскаяния,
отчаяния, когда повелители людей пресмыкались на коленях.
одеревенелость и боль во всем теле, - я зло на лице земли, я зараза,
больная тварь, грязная, проклятая.
словно пар. Я думала о статуе отца в зале его дворца, о блестящем
материале, из которого ее сделали, о том, как я засмеялась, увидев ее и
его, стоящих бок о бок, двоих одинаковых мужчин с короткой бородой и
длинными волосами. Теперь от него только эта статуя и останется. Я
заплакала. Уткнувшись лицом в ладони, забыв про песнопения о собственной
греховности, пока на меня не легла, как влага, черная тень Секиша.
своему низменному рождению и скверне, которая в тебе, скверна, которой
твои мать и отец позволили вырасти из их похоти, - он нагнулся ближе и
схватил меня за руку. Песнопение вокруг нас прервалось. - Но, я вижу, ты
плачешь не из-за этого. Это мятежное дитя, дерзающее мечтать о своем
проклятом прошлом. Это дитя может навлечь на нас Их гнев.
чаше, и пламя секло светом его лицо. Он держал меня лицом к этому огню и,
нагнувшись ближе, прошипел мне в ухо:
ужасная. Полная Сила - молись, молись никогда не обрести ее! Гордыня,
порочность, уродство, зло! Ты грязь темных мест, навоз чудовищ в ямине