Чтение 102–й страницы книги ~Тигана~

Дэвин, который с тревогой вошел вслед за Алессаном и Верховным жрецом,
ожидал увидеть на ней умирающую. Он бросил смущенный взгляд в сторону
двери в туалетную комнату. И чуть не подскочил от испуга, когда раздался
голос из тени у камина, куда не падал свет из окон.

- Кто эти незнакомые люди?

Сам Алессан безошибочно повернулся к камину, как только вошел в
комнату. Какое чувство им руководило, Дэвин так и не понял и поэтому не
выглядел удивленным и владел собой, когда заговорил этот холодный голос.
Или когда из тени вышла женщина и остановилась у одного из кресел, а потом
опустилась в него, очень прямо держа спину, высоко подняв голову и глядя
на них. На всех.

Паситея ди Тигана брен Серази, жена принца Валентина. Наверное, в
молодости она отличалась несравненной красотой, ибо красота все еще была
заметна, даже здесь, даже сейчас, на пороге последних врат Мориан. Она
была высокой и худой, хотя часть этой худобы, несомненно, следовало
отнести за счет болезни, пожирающей ее изнутри. Об этом свидетельствовало
ее лицо, бледное, почти прозрачное, с остро выступающими скулами. Она
носила грубое платье с высоким, жестким воротником, закрывающим шею; само
платье было красным и подчеркивало ее неестественную, потустороннюю
бледность. Похоже, подумал Дэвин, что она уже переступила порог Мориан и
смотрит на них с дальнего берега.

Но на ее длинных пальцах сверкали золотые кольца, явно говорящие о
принадлежности к этому миру, а на груди ослепительно сверкал голубой
камень на цепочке. Ее волосы были собраны в узел под черной сеткой, по
давно ушедшей моде Ладони. Дэвин был абсолютно уверен, что современная
мода ничего не значит, даже меньше чем ничего, для этой женщины. В эту
секунду она окинула его быстрым, оценивающим взглядом, заставившим его еще
больше смутиться, потом взглянула на Эрлейна и наконец остановила взгляд
на сыне.

На сыне, которого не видела с тех пор, когда ему было четырнадцать лет.

У нее были серые глаза, как у Алессана, только более жесткие, блестящие
и холодные, прячущие свою глубину, словно некий полудрагоценный камень
таился под самой поверхностью радужки. Они ярко, вызывающе блестели в
полумраке, и еще до того, как она снова заговорила, не дожидаясь ответа на
свой первый вопрос, Дэвин понял, что в этих глазах сверкает ярость.

Она читалась и в вызывающем выражении лица, и в прямой спине, и в
пальцах, впившихся в подлокотники кресла. Внутренний огонь гнева, который
давным-давно вышел за рамки слов или любого другого способа выражения. Она
умирала, скрываясь ото всех, а человек, убивший ее мужа, правил ее
страной. Это было ясно видно, все это было ясно для любого, хотя бы
отдаленно знакомого с этой историей.

Дэвин с трудом подавил в себе желание отойти к двери, за пределы ее
взгляда. Через секунду он осознал, что в этом нет нужды: для женщины в
кресле он был нулем, ничем. Его здесь просто не было. На ее вопрос не
требовалось ответа, ей было безразлично, кто они. Она обращалась к другому
человеку.

Долгие секунды, которые, казалось, растянулись в тишине на целую
вечность, она оглядывала Алессана, не произнося ни звука. Ее бледное
властное лицо хранило непроницаемое выражение. Наконец, медленно покачав
головой, она сказала:

- Твой отец был таким красивым мужчиной.

Дэвин вздрогнул от этих слов и от их тона, но Алессан, казалось, совсем
не среагировал. Он спокойно кивнул в знак согласия.

- Я знаю. Помню. И мои братья тоже. - Он улыбнулся легкой, ироничной
улыбкой. - Наверное, наследственная линия закончилась как раз передо мной.

Его голос звучал мягко, но, закончив фразу, он резко взглянул на
Данолеона, и Верховный жрец понял его взгляд. Он, в свою очередь, что-то
тихо сказал Торре, который быстро вышел из комнаты.

Чтобы караулить снаружи, понял Дэвин, ощущая холод, несмотря на горящий
огонь. Он взглянул на Эрлейна и увидел, что чародей достал из чехла арфу.
С мрачным лицом он устроился у восточного окна и начал тихо настраивать
инструмент.

Конечно, подумал Дэвин, Эрлейн знает, что делает. Они пришли сюда якобы
для того, чтобы поиграть для умирающей. Было бы странно, если бы из
комнаты не доносилось никакой музыки. С другой стороны, ему сейчас совсем
не хотелось петь.

- Музыканты, - с презрением сказала сидящая в кресле женщина сыну. -
Замечательно. Ты пришел сыграть для меня? Показать мне, как искусно
владеешь столь важным мастерством? Облегчить материнскую душу перед
смертью? - В ее тоне было нечто почти невыносимое.

Но Алессан не пошевелился, хотя теперь он тоже побледнел. Но ничем иным
не выдал своего напряжения, кроме, возможно, слишком небрежной позы,
преувеличенной демонстрации спокойствия.

- Если это доставит тебе удовольствие, матушка, я для тебя сыграю, -
тихо ответил он. - Помню, было время, когда музыка действительно
доставляла тебе удовольствие.

Глаза женщины холодно блеснули.

- Тогда было время музыки. Когда мы правили. Когда мужчины нашей семьи
не зря назывались мужчинами.

- О, я знаю, - немного резко ответил Алессан. - Истинные мужчины и
восхитительно гордые, все. Мужчины, которые в одиночку бросились бы на
штурм крепости Кьяры и убили Брандина давным-давно, тот бы умер от одного
страха перед их яростной решимостью. Мать, неужели ты не можешь оставить
эту тему в покое даже сейчас? Мы последние из нашей семьи, мы и не
разговаривали уже девятнадцать лет. - Его голос изменился, смягчился, стал
неожиданно смущенным. - Разве нужно продолжать этот спор, неужели мы не
можем поговорить о чем-то другом, не так, как в письмах? Неужели ты
пригласила меня сюда просто для того, чтобы еще раз сказать то, о чем
писала столько раз?

Старая женщина покачала головой. Суровая и надменная, неумолимая, как
смерть, которая пришла за ней.

- Нет, не для этого, - сказала она. - Во мне осталось не так много
дыхания, чтобы попусту его тратить. Я призвала тебя сюда, чтобы обрушить
на твою голову проклятие умирающей матери.

- Нет! - воскликнул Дэвин раньше, чем смог сдержаться.

В ту же секунду Данолеон сделал широкий шаг вперед.

- Миледи, нет, - произнес он, и в его низком голосе прозвучало
страдание. - Это не...

- Я умираю, - резко перебила его Паситея брен Серази. - На ее щеках
горели пятна неестественного румянца. - Я больше не обязана слушать вас,
Данолеон. И никого вообще. Ждите, говорили вы мне все эти годы. Будьте
терпеливы, говорили вы. Но больше у меня нет времени для терпения. Через
день я умру. Меня ждет Мориан. У меня не осталось времени ждать, пока мой
трусливый сын носится по всей Ладони и играет песенки на свадьбах у
простонародья.

Раздался диссонирующий звук струн арфы.

- Это несправедливые и невежественные слова! - воскликнул стоящий у
восточного окна Эрлейн ди Сенцио. И замолчал, словно пораженный
собственным взрывом. - Видит Триада, у меня нет причин любить вашего сына.
И сейчас мне совершенно ясно, откуда у него это высокомерие и
пренебрежение жизнями других людей, всем, кроме его собственных целей. Но
если вы называете его трусом-только за то, что он не пытается убить
Брандина Игратского, то, значит, вы умираете тщеславной и глупой женщиной.
Откровенно говоря, меня это вовсе не удивляет, в вашей провинции!

Он откинулся на подоконник, тяжело дыша, ни на кого не глядя. В
наступившем молчании Алессан наконец пошевелился. Его прежняя
неподвижность казалась противоестественной, нечеловеческой, теперь он
опустился на колени рядом с креслом матери.

- Ты меня и раньше проклинала, - мрачно сказал он. - Помнишь? Я прожил
большую часть своей жизни в тени твоего проклятия. Во многих отношениях
было бы легче умереть много лет назад: нас с Баэрдом уничтожили бы при
попытке убить тирана на Кьяре. Возможно, наша попытка даже удалась бы,
каким-то чудом. Знаешь, мы обсуждали это по ночам, каждую ночь, когда еще
мальчиками жили в Квилее. Придумали полсотни различных планов покушения на
острове. Мечтали о том, как нас будут любить и уважать после смерти в
провинции, к которой благодаря нам вернется имя.

Его голос звучал тихо, его интонации почти гипнотизировали. Дэвин
увидел, как Данолеон, с лицом, сморщившимся от нахлынувших чувств,
опустился в другое кресло. Паситея оставалась неподвижной, словно мрамор,
и такой же холодной и бесчувственной. Дэвин тихо подошел к камину, тщетно
пытаясь унять дрожь. Эрлейн оставался у окна. Он снова тихо наигрывал на
арфе, брал отдельные ноты и произвольные аккорды, а не играл какую-то одну
мелодию.

- Но мы становились старше, - продолжал Алессан, и в его голосе
зазвучала настойчивость, острая потребность быть понятым. - И однажды, в
канун летнего солнцестояния, Мариус с нашей помощью стал королем Года в
Квилее. После этого наши с ним разговоры стали другими. Мы с Баэрдом
начали узнавать некоторые истины насчет власти и окружающем мире. И вот
тогда для меня наступили перемены. В это время ко мне пришло нечто новое,
оно нарастало и нарастало, мысль, мечта, более глубокая и значительная,
чем попытка убить тирана. Мы вернулись на Ладонь и начали путешествовать.
Да, в облике музыкантов. И в облике ремесленников, купцов, атлетов в год
Игр Триады, каменщиков и строителей, охранников банкира из Сенцио, моряков
на десятке различных торговых судов. Но еще до того, как начались эти
путешествия, мать, еще до того, как мы вернулись на север из-за гор, для
меня все изменилось. И стало наконец ясно, какой должна быть моя цель в
жизни. Что необходимо сделать или попытаться сделать. Ты знаешь это,
Данолеон знает; я написал вам много лет назад о своем новом понимании и
умолял тебя благословить меня. Это такая простая истина: нам нужно
захватить одновременно обоих тиранов, чтобы весь полуостров мог снова