когда он встретится с отцом. Трудно представить себе что-нибудь более для
него неожиданное, более потрясающее и, надо признаться, более неприятное.
Отец был так ему далек, что он и не желал сближения с ним. Предстоящее
свидание не столько огорчало его, сколько представлялось тяжкой повинностью.
политического характера. Он был убежден, что отец, этот рубака, как в
хорошие минуты называл его Жильнорман, не любит сына. В этом не могло быть
сомнений, иначе отец не бросил бы его, не отдал бы на чужое попечение.
Чувствуя, что он нелюбим, Мариус и сам не хотел любить. Так надо, - уверял
он себя.
продолжал:
карета в Верной отходит в шесть часов и приходит туда вечером. Поезжай с
этой каретой. Он пишет, что мешкать нельзя.
тот же вечер и быть у отца утром. В то время с улицы Блуа в Руан ходил
ночной дилижанс, заезжавший в Вернон. Однако ни Жильнорман, ни Мариус и не
подумали справиться об этом.
зажигались огни. Он спросил у первого встречного, где живет "господин
Понмерси". В душе он разделял точку зрения Реставрации и не признавал отца
ни бароном, ни полковником.
мужчин. Один стоял, выпрямившись во весь рост, другой стоял на коленях,
третий, в одной рубашке, лежал на полу. Лежавший на полу и был полковник.
предчувствуя недоброе, он написал Жильнорману, прося прислать сына. Болезнь
приняла серьезный оборот. Вечером, в день приезда Мариуса, полковник начал
бредить. Несмотря на попытки служанки удержать его, он с криком: "Мой сын
все не едет. Пойду его встречать!" - вскочил с постели. Затем вышел из
комнаты, упал в прихожей на каменный пол и тут же скончался.
Священник пришел слишком поздно. Сын тоже приехал слишком поздно.
полковника можно было различить крупную слезу, выкатившуюся из его мертвого
глаза. Глаз потух, но слеза не высохла. Слеза означала, что сын опоздал.
раз, на его благородное мужественное лицо, на его открытые, но ничего не
видящие глаза, на его седые волосы, на его сильное тело на котором то тут,
то там выступали темные полосы - следы сабельных ударов и звездообразные
красные пятна - следы пулевых ранений. Он смотрел на огромный шрам, знак
героизма на этом лице, которое бог отметил печатью доброты. Он подумал о
том, что человек этот - его отец, что человек этот умер, но остался холоден.
бы при виде всякого другого покойника.
слезами обливалась служанка; священник молился, прерывая молитвы рыданиями;
доктор утирал глаза; даже труп и тот плакал.
посматривали на Мариуса, - он был здесь чужим. Мариус, не опечаленный
смертью отца, испытывал чувство неловкости и не знал, как себя вести. В
руках у него была шляпа. Он уронил ее на пол, чтобы подумали, будто скорбь
лишила его сил держать ее.
себе за этот поступок. Но был ли он виноват? Ведь он не любил отца!
движимости, едва хватило на похороны. Служанка отдала Мариусу найденный ею
клочок бумаги. Он был исписан рукой полковника:
Ватерлоо. Реставрация не признает за мной этого титула, который я оплатил
своей кровью, поэтому его примет и будет носить мой сын. Само собой
разумеется, что он будет достоин его".
Тенардье. В последнее время, насколько мне известно, он держал трактир
где-то в окрестностях Парижа, в Шеле или в Монфермейле. Если моему сыну
случится встретить Тенардье, пусть он сделает для него все, что может".
почтения к смерти, всегда столь властного над сердцем человека, Мариус взял
и спрятал записку.
продать старьевщику его шпагу и мундир. Соседи разграбили сад и растащили
редкие цветы. Остальные растения одичали, заглохли и погибли.
засел за учебники, не вспоминая об отце, словно отец и не жил на свете.
Через два дня полковника похоронили, а через три забыли.
Глава пятая. ЧТОБЫ СТАТЬ РЕВОЛЮЦИОНЕРОМ, ИНОГДА ПОЛЕЗНО ХОДИТЬ К ОБЕДНЕ
отправившись к обедне в церковь Сен - Сюльпис, он прошел в придел Пресвятой
девы, куда ребенком водила его тетка. В тот день он был рассеяннее и
мечтательнее, чем обычно; остановившись за колонной, он машинально стал на
колени на обитую утрехтским бархатом скамейку с надписью на спинке:
"Господин Мабеф, церковный староста". Служба только началась, как вдруг
незнакомый старик со словами: "Это мое место, сударь" - подошел к Мариусу.
скамейки. Старик снова приблизился к нему.
сказал он. - Но вы, по всей вероятности, сочли меня нехорошим человеком. Мне
нужно объясниться с вами.
думали. Видите ли, я очень дорожу этим местом. Отсюда и обедня кажется мне
лучше. Вы спросите, почему? Извольте, я вам расскажу. На этом самом месте в
течение десяти лет я наблюдал одного благородного, но несчастного отца,
который, будучи по семейным обстоятельствам лишен иной возможности и иного
способа видеть свое дитя, исправно приходил сюда раз в два-три месяца. Он
приходил, когда, как ему было известно, сына приводили к обедне. Ребенок и
не подозревал, что здесь его отец. Возможно, он, глупенький, и не знал, что
у него есть отец. А отец прятался за колонну, чтобы его не видели. Он
смотрел на свое дитя и плакал. Он обожал малютку, бедняга! Мне это было
ясно. Это место стало для меня как бы священным, и у меня вошло в привычку
сидеть именно здесь во время обедни. Я предпочитаю мою скамью скамьям
причта, а занимать их мог бы по праву как церковный староста. Я даже знал
немного этого несчастного человека. У него был тесть, богатая тетка -
словом, какая-то родня, грозившая лишить ребенка наследства, если отец будет
видеться с ним. Он принес себя в жертву ради того, чтобы сын стал
впоследствии богат и счастлив. Его разлучили с ним из-за политических
убеждений. Разумеется, я уважаю политические убеждения, но есть люди, не
знающие ни в чем меры. Господи помилуй! Ведь нельзя же считать человека
чудовищем только потому, что он дрался под Ватерлоо! За это не разлучают
ребенка с отцом. При Бонапарте он дослужился до полковника. А теперь как
будто уже и умер. Он жил в Верноне, - там у меня брат священник, - звали его
не то Понмари... не то Монперси... у него был, как сейчас вижу, огромный
шрам от удара саблей.
должен быть уже взрослым мужчиной. Ну, бедное мое дитя, вы можете смело
сказать, что у вас был горячо любящий отец!
сказал Жильнорману:
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий
Володихин Дмитрий
Доценко Виктор
Глуховский Дмитрий
Куликов Роман