обтаяли, стеклянно сверкают на солнце. Под левым берегом, у подножия скал,
загустела дымка, ополдень заплясало марево над вытаявшей сыпью камешников.
Речки наши деревенские -- Большая и Малая Слизневки, да Фокинская речка --
долбили-долбили, мыли-мыли лед и вырвались наружу, катятся, урчат, пену и
мусор за шиверками кружат, вербы, черемухи, тальники в потоки роняют. И до
самого устья, до Енисея, даже в забереге толкаются речки, путь свой торят к
большой воде. Версту, где и две обозначается загогулистый провал на льду в
глубь хмурых вод Енисея. И малые, к лету высыхающие потоки и ручьи мохнатой
гусеницей ползут по белу полю, и, когда прососут лед и провалятся в Енисей,
на льду еще долго по ходу реки, в полуночную сторону отогнутым желтым
лепестком светится загоревшаяся и тут же угасшая жизнь скоротечного ручья...
шире промывая заберегу, с которой и началось усмирение осенней реки. К
большому высокому солнцу, круглеющему день ото дня, вешние воды умолкнут, но
река, наполненная ими, продолжит начатую работу, издырявленной льдиной
отплывая и отплывая от каменных берегов все дальше и дальше. И Енисей по обе
стороны отчеркнется от земли, сдвинет хмурые брови талых заберег.
хозяином. Когда конь, сопя широкими ноздрями, вытаращив желтым страхом
налитые глаза, брел по забереге, сани подняло, смыло с них клочья сена,
какое-то тряпье, не иначе как покупки, сорвало ведро с высокого пяла, и, как
упало то ведро в воду, прозвучал бабий крик по гибнущей животине. Но мужики,
кто в чем, бросились в заберегу, подхватили подводу за оглобли и ходом,
лЕтом вынесли ее на яр. Пока мужики распрягали коня, выливали воду из бахил
и сапог, хозяйка, заголившись, охая и визжа от жгучей воды, вылавливала
несомое водой имущество.
хариусов и всякую разную рыбу, собирающую там вынесенных из тайги личинок и
червяков, искупался в ледяной воде. В устье Большой Слизневки его будто бы
уж и совсем под лед затянуло, да нечаянный, Богом посланный, по бабушкиному
определению, человек сгодился тут, вытащил забубенную головушку и сак не
упустил. Бабушка прикладывала к спине Ксенофонта-бобыля каленые каменья,
громко поносила болезного и пользовала его травками, сулилась изрубить сак,
удочки и самое главное -- намерилась всю непутевую его жизнь решительно
переиначить.
уже на лодке.
прочные зимники, по которым нескончаемо тянулись обозы из Ошарова, Дербина и
аж из Минусинска -- с убоиной, мороженым молоком, с рыбой, ягодами, с
вареньями, овощами, с дровами, река, пустынно отчужденная, отдыхала от
зимних дел в неторопливом грустном раздумье. Ей скоро ломаться, ей скоро как
бы заново родиться на свет.
дороге, пошарятся клювами в раскисшем назьме, потопчутся возле зимних
прорубей, где вода вечерами была синяя, днем голубая, утрами -- с
прозеленью. Та зимняя вода далеко и глубоко шевелилась, булькалась, рвалась
в струях и чего-то проносила, пугливое око проруби на мгновение прострелит,
сверкнет, мелькнет и пронесется что-то пулей. Ледышка, шапка, рыбешка, рука,
нога, копыто? Может, кольцо души-девицы? А может, водяной?.. Пронеси и
помилуй нас, Владыко Всевышний!
урезом проруби, к вечеру распадется ободок прорубей и польется вода через
край во все стороны, майну на месте проруби разъест -- ухни лошадь, только
хвостом мелькнет.
подумали и еще попили. Попробовали громоздиться на еловую изгородь проруби,
но вершинки вытаяли, от тяжести мохнатых птиц повалились в мокро.
по дворам вытаивают, из подвалов и подполий запасы наверх подымают. Корму
кругом, корму!.. Воруй, не робей. А они в назьме роются. ДурыДуры! Дуры!.."
кружиться над Енисеем, забираясь все выше, выше, и, не иначе как высотой
захлебнувшись, горланили хрипло и упоенно.
прожорливых воронят. Хлопоты о прокорме семьи подступят, придется чистить
гнезда и скворечники -- разбойное, нечистое дело, да иначе не прожить.
проруби, дышат забереги, дышат леса по горам, дышат горы и небо, пустынный
лед на реке дышит. Начинает вонять туша павшего зимой коня, свезенного на
лед. Собаки пробили к падали тропы, будто в муравейнике возились в нутре
коня -- что осталось от коняги, вытаяло, темнеет. Еще деревянный ящик и
старая селедочная бочка, оброненные с сельповской подводы, виднеются, кучка
опилок и кем-то брошенные салазки. Солнечное марево поднимает все предметы
со льда, и они катаются и пляшут на воздухе. В ранний рассветный час, в час
утренней молитвы, в горах раздается колокольный звон, голос его все
явственней, ближе, горные выси разговаривают с небом, возвещают беспокойный
этот мир о добрых переменах, благословляют землю на мирные творения, на
земные дела.
на берегу, сжигая хлам, щепу. В громко стреляющих костерках пекутся
картошки, свеколки, брюквы, все, что Бог послал, что удалось со двора
утянуть -- овощь, вынутая из подвалов и подполий, сортируется, отбирается на
семена, на еду и на посадку.
пристальных, всегда все видящих и слышащих парней, разом онемев, тыкал
рукой, показывая на заберегу, тыкал и пятился. Ребята тоже начинали
отступать от уреза воды под крутизну яра, под прясла огорода, либо
прижимались к дымно пахнущей сидоровской бане с заткнутым горелой тряпкой
продухом.
кружившаяся вместе с мулявками и мусором, с трясогузками, толкавшимися над
водой, которые, ставши на хвост, сталкивали в потешной драке друг дружку в
гибельную воду, все-все разом замерло, лишь вода в забереге стремительно
полнилась мороком, темнела со дна от напора могучих сил, оттеняя все ярче
сверкающую, стремительно отлетающую от земли кромку льда.
дну, готовясь к рывку, к сокрушению всего, что есть на ее пуги. Больше ей
невмоготу терпеть и ждать, пришла пора ломаться, двигаться.
льдом, рушится погибельной водой, приближаясь и приближаясь к нашему селу.
Уже не пульсирует, не кружится, уже от одышливой качки трясется, мелко
хлещется вода в забереге. Трясогузки в короткий промежуток меж шлепками воды
падают вниз, хватают лакомого мормыша, стертого со льда и выброшенного на
камни. "Цык! Цык, цык!" -- побеждая страх, пляшут трясогузки над водой. Все
остальное сковано ожиданием. Даже отважные деревенские парнишки жмутся друг
к дружке под стеной бани, постоянные их спутники -- собаки торчат в
отдалении пеньками и тоже чего-то ждут.
там, в отдалении, на стрежи, стронулось, зашевелилось. Сдавило лед,
заполнило пустоты и проталины, некуда силе деваться, наружу рвется. Грубым
швом прошило реку наискось. Что-то живое шевельнулось в отдалении. "Заяц!
Заяц!" -- закричал один из малых левонтьевских парней и тут же получил
затрещину. "Да из леду ж заяц..."
к спасительному берегу, но подстреленно упало, рассыпалось белой трухой. И
там, где упало, сгинуло, вдруг возникла белая стрела, понеслась, рассекая
лед. "А-а-ах!" -- распластнуло реку пополам.
проваливало глыбы в тартарары тупо и безумно, с хрустом и лязгом полезли
друг на дружку ломающиеся пласты льда. Обозначилась кипящая стрежень реки,
донесло пресный дух спертой стоялой воды.
не на жизнь, а на смерть. В панике металось, кружилось, неслось, кипело
месиво льда, грозная стремнина, потемневшая от ярости, грозовой,
Акунин Борис
Корнев Павел
Никитин Юрий
Лукин Евгений
Лукин Евгений
Каргалов Вадим