по-португальски). Но Бокаж посетил "золотую Гоа" на столетие с четвертью
позже Йоста Перка! Он был поэтом конца XVIII века, время жизни Перка
пришлось на вторую половину предыдущего, -- приходилось довольствоваться тем
материалом, который был доступен, -- да и мало что менялось за столетия в
жизни португальских колоний.
Столовой горы, что немного северней) для голландцев уже не было нужды
оставлять письма домой "под камнем": еще в 1647 году команда корабля
"Гарлем" провела на тамошнем берегу зиму и убедилась, что жить в этих краях
европейцу нетрудно и относительно безопасно, -- а с 1652 года появилась там
голландская крепость и постоянное поселение, ныне разросшееся в огромный
Капстад (Кейптаун). Да и готтентотские женщины были, видимо, не столь
отвратны, как померещилось Йосту Перку, -- первые поселенцы с кораблей Яна
ван Рибека нередко брали их в жены. Но в целом Шервинский "исторических
вольностей" себе не позволяет даже в тех пределах, в каких это всегда
считалось допустимым. Сказалось, надо думать, выучка переводчика античной
поэзии, привыкшего стремиться к максимальной близости с оригиналом.
голландских, так и португальских имен. Героине романа Шервинский дал имя,
уменьшительное от Доротея, -- однако прибавил к нему не голландский, а
немецкий уменьшительный суффикс -- и вместо голландской Дортье отправилась н
Ост-Индию процветать онемеченная Дортхен... Несколько офранцузилось чтение
фамилии "фан-Схутен" (нужно -- ван Схаутен); да и вообще от передачи
голландского звука, среднего между "в" и "ф", наша современная
нидерландистика (как "ф") отказалась, -- кроме слов "Фландрия" и
"фламандский". Умер и неизвестно откуда взявшийся дефис, проставлявшийся у
Шервинского всякий раз после этого самого "фан". То же и с португальскими
именами: "Диаш де Сантош" ныне давно уже "Диас де Сантос"; "Дамиао" --
"Дамиан" и т.д. Но издательство, выпуская в свет новое издание забытой книги
"Ост-Индии", решило оставить написание имен собственных, как и мелкие
анахронизмы, в первозданном виде. В том, в котором эта книга в начале
тридцатых годов попала к советскому читателю.
рассыпались готовые наборы готовых к изданию произведений, когда сотнями
возвращались авторам таковые из редакций без малейших объяснений, когда сами
авторы тысячами (и десятками тысяч) получали направление в такие края, где
Ост-Индия ХVII века казалась курортом, а отрубленная ради перстней рука
жрицы -- которой Йост покупает себе пропуск на выход из португальской Гоа --
никого бы не ужаснула и даже не растрогала, -- каким образом книга эта
все-таки вышла, сейчас выяснять, уже неинтересно. Но она все-таки вышла, и
-- хочешь не хочешь приходится рассматривать ее в контексте русской, да еще
советской прозы. И в этом случае -- как роман антиколониальный, конечно же!
-- смотрится она в этой прозе в лучшем случае как "перья страуса склоненные"
на козырьке милицейской фуражки. Выгодно отличаясь от фантасмагорических
"Приключений Карла Вебера" Бориса Садовского (кстати, к парализованному
Садовскому Шервинский нередко заходил в гости, тот жил в комнатушке под
алтарем одной из церквей Новодевичьего монастыря), "Ост-Индия" столь же мало
ориентирована также и на западные образцы приключенческого жанра. Разве что
нежданная встреча с фан-Байереном в индийской глуши заставляет вспомнить не
лучшие главы Райдера Хаггарда, -- но над ними и сам Шервинский иронизирует в
конце романа, на страницах цитируемого им дневника фан-Байерена, попавшего в
руки Йоста: "...я самым необычайным способом, какой бывает в рыночных
повестях повстречался с тем самым Йостом Перком..." Остальная часть интриги
романа, даже исповедь Брекелеера во время шторма (в итоге как раз и
принесшая Йосту его богатства), даже носящий перчатки прокаженный вельможа
Ибн-Лухман -- все это опирается на конкретные исторические факты. Порою -- в
ущерб занимательности повествования: 4 месяца пребывания в Гоа и последующее
путешествие до восточного берега Индии, подлинные факты индийской истории,
подробности убранства церквей на берегу в Гоа отняли у Шервинского...
половину романа, целиком вторую и третью его части. В конце третьей части
уже не остается места даже для рассказа о том, как добрался Йост от
английского Масулипатама до голландского Цейлона, герой почти сразу
оказывается в Батавии -- и дальше ему, прошедшему все ступени унижений
вплоть до нищенства на индийских дорогах, в соответствия с законами жанра
начинает, наконец-то, улыбаться Фортуна. Поначалу почти невинная душа Йоста
начинает обрастать шкурой не то зверя (как пишет сам Шервинский), не то
"сверхчеловека", -- ницшеанские мотивы в романе как-то проскользнули,
видимо, мимо зоркого ока цензоров 30-х годов. Йост возвращается в Голландию
победителем, -- столь же, пожалуй, одиноким "хозяином жизни", как "крестный
отец" в финале одноименного романа Марио Пьюзо.
исторически-авантюрной прозы, во многом выросшей на ниве "Спартака"
Джованьоли, не слишком близка ей и обособленная (по тем временам) манера
Александра Грина. Шервинский попытался привить к древу русской словесности
нечто по определению ей чуждое: строго исторический, хотя и авантюрный,
роман, выстроенный на материале, никак с Россией не связанном. (Даже
Мережковский, вспомним, не удержался -- в романе "Воскресшие боги" заставил
Леонардо да Винчи посетить мастерскую русского иконописца.) Герои
Шервинского -- люди в историческом масштабе маленькие, в прямом смысле слова
малые голландцы, на немыслимых по неудобству суденышках избороздившие к
концу XVII века весь свет в поисках удачи. Не зря в прямом смысле слова
исторических лиц в романе нет. Но есть в нем живые люди давно ушедшего века:
те самые, что, утратив имена вовсе или носящие имена, ничего нам не
говорящие, смотрят на нас с полотен "малых голландцев", в живописном подобии
бессмертия, переданные на вечное хранение из жизни в искусство.
Где жизнь -- река и смерть -- река,
И
мглистой ночью на буксире
К верховьям плыть издалека.
Не то, чтобы дальнее Подмосковье -- вообще не Подмосковье, здесь -- будущая
(и бывшая) Тверская губерния, в тот момент -- Калининская область. Если на
электричке -- то следующая станция за Савеловым, Белый городок, оттуда
семь-восемь километров пешком до речки. Через нее нужно переправиться. За
рекой -- деревня с мирным названием Грозино. В той деревне -- дом, в доме
том -- член Союза писателей Аркадий Штейнберг, и мне к нему нужно позарез.
Ибо я приехал по месту работы -- "к нанимателю". Я числюсь литературным
секретарем Штейнберга: этим популярным в те годы способом большие писатели
спасали начинающих от обвинения в тунеядстве. А поскольку меня мягко
выставили в том же году из МГУ, заставили "уйти с правом на восстановление в
течение трех лет", зацапал меня военкомат. И требует от меня
военно-медицинской экспертизы, ни в какую врожденную травму головы не верит.
Ладно -- полежу в сумасшедшем доме. Шалишь! В сумасшедший дом без
характеристики с места работы не кладут. А место моей работы --
"наниматель".
мне нужно в сумасшедший дом! Акимыч, добрый, напиши мне характеристику в
сумасшедший дом!.. Несколько позже Штейнберг давал мне рекомендацию в Союз
писателей. Интересно, сильно ли различались эти документы? Не сравнивал, не
сохранил ни того, ни другого. Думаю, было это почти одно и то же: писал
Штейнберг не то, что имело место, а то, что требовалось Большому Брату,
содержавшему своих братьев меньших в таких загонах, как психушка No 15 на
Каширском шоссе -- и ССП. Отличались они мало. В больнице врач,
поэт-графоман, ночами устраивал мне ампелотерапию -- поил коньяком и читал
свои стихи, от смены до смены он исписывал общую тетрадь -- если читать
медленно, с разбором каждого стихотворения, хватит как раз на бутылку.
Приходил я в запертое отделение на бровях, но "ампелотерапия" была оформлена
в моей истории болезни, и дежурные нянечки только переговаривались -- хуже
такое лечение, чем обычный аминазин, или все же полегше будет. Пятнадцать
суток отвалялся я на Каширском, дождался вожделенного рентгена черепа (после
которого всю мою жизнь подозрения в симуляции кончались -- настолько мне
перекорежили голову щипцами, когда тянули на свет Божий), был вышвырнут из
психушки с несъемной пацифистской "статьей"... и поехал опять к Штейнбергу,
все на ту же Хотчу, делиться впечатлениями от психушки.
Советского Союза, пахан (точней -- лепила) Ветлосянский, Аркадий Акимович
Штейнберг отлично знал, чем мастырка отличается от подлинной болезни: в
частности, тем, что болезнь подлинную в лагере (в моем случае --
социалистическом, но разница пренебрежимо мала) доказать очень трудно.
Рассказ об "ампелотерапии" его рассмешил, но не очень удивил.
вольные, и большие зеки. Кто-то в Москве изобрел гравидан...
переспрашивать.
не в Москве, решил, что моча беременных женщин способствует восстановлению
мужской потенции. Ее кипятят, вводят подкожно. Ну, а беременных баб на зоне
у меня была спецзона целая. Лекарство в избытке, и желающих лечиться тоже в
избытке... Ну, а я был старшим фельдшером лагеря, точней, патологоанатомом,
Громыко Ольга
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Беляев Александр
Смит Кордвейнер