Чтение 102–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

кавалеристы Доватора.

- Немцы будут рвать на левом фланге.

Он сказал это уверенно. Его словно покинула обычная манера порассуждать
вслух. Если у него еще и таились сомнения - в мыслях он, наверное,
допускал всяческие неожиданности, - то сейчас уже ничем этого не выдал.
Видимо, все было продумано, решение принято.

- Где-нибудь прорвут и выйдут на ваш батальон. Ваша задача - держаться,
пока мы не приведем себя в порядок.

Он говорил спокойно, а у меня по спине бегали мурашки. Как я займу
такой участок? Ведь это почти пять километров фронта, а у меня всего
пятьсот бойцов.

- Товарищ генерал, как же я удержу такой фронт?

- Э, к чему же мы с вами столько толковали? Вы и не пытайтесь все
удерживать. Не создавайте сплошную оборону. Займите лишь узлы. Одну роту в
Горюны, другую в Матренино, третью на отметку.

Вспомнилось, как генерал с нами занимался, с какой настойчивостью
добивался понимания будущей нашей задачи. Вот и пришел ее черед.

Теперь Панфилов повторял то, о чем говорил и со мной наедине и на
занятиях:

- Промежутки пусть вас не беспокоят. Каждая рота должна быть готова
вести бой в окружении. А управление...

Он выжидающе посмотрел на меня.

- Управление - уяснение задачи, - сказал я.

- Вот, вот... По всей вероятности, он начнет завтра с утра и попытается
с маху выйти на шоссе, в тылы дивизии. Мы постараемся, чтобы он увяз... Вы
должны, товарищ Момыш-Улы, продержаться четыре дня.

Он по пальцам перечислил эти дни:

- Шестнадцатое. Первые сутки. Они будут для вас легкими. Семнадцатое.
Уже придется вам тяжеловато. Восемнадцатое. Вы останетесь в окружении.
Девятнадцатое... - Он помедлил, не дал никакой характеристики этому дню. -
Да, и девятнадцатое. Надо, товарищ Момыш-Улы, удержаться до двадцатого.

Он не спросил: "Вы меня поняли?", но я понял, все понял. Наверное, он
это прочел в моем взгляде.

- Вам, товарищ Момыш-Улы, вашему батальону, будет тяжело. Очень тяжело.

Видно, ему непросто дались эти слова. Если бы я не понял задачу, он их
не мог бы выговорить. Он был искренен со мной. Не обещал поддерживать,
выручить, ничего не обещал. И считал нужным сказать все до конца. Я молча
стоял перед ним. Сумеете ли вы передать в повести эту минуту? Сумеете ли
найти тон - тон, который окрашивал слова генерала, прозвучавшие так сурово
и так нежно?

- Разрешите идти?

- Подождите.

Он подошел к буфету, вынул початую бутылку кагора, наполнил две большие
рюмки, достал две конфеты, сказал:

- Пусть надежда вам согревает сердце.

Мы чокнулись. Он протянул мне конфету.

- Ну, иди, казах.

Впервые он назвал меня так. Опять это было и нежно и сурово. И тяжело.

Я козырнул, повернулся и вышел.

На минуту я заглянул в штаб дивизии к капитану Дорфману, начальнику
оперативного отдела, моему давнему знакомому.

Перед ним лежала оперативная карта. Резерв командира дивизии, мой
батальон, был уже перемещен на этой карте на новую позицию. В тылу
протянулась от деревни Горюны до лесной высотки ощетиненная красная линия.
Опять линия... Мы уже сломали нашу прежнюю линейную тактику, а карандаш
начальника оперативного отдела по привычке-все еще прокладывал сплошную
черту.

Здороваясь со мной, Дорфман встал. Его каштановые волосы, разделенные
прямым пробором, были, как обычно, тщательно приглажены, свежо блестели. Я
ожидал увидеть в его живых карих глазах всегдашнюю приветливую улыбку.
Нет, в эту минуту, ее не было. Конечно, он знал нашу задачу, предстоящую
нам участь.

- Товарищ капитан, разрешите позвонить.

- Пожалуйста.

Я вызвал штаб батальона.

- Рахимов?

- Я.

- Приготовиться по пятому.

Весь приказ - эти три слова. Их было достаточно, чтобы поднять
батальон. Вступил в действие документ, над которым мы кропотливо
потрудились. Я положил трубку.

- Всего доброго, товарищ капитан.

- Ну, Момыш-Улы, ни пуха ни пера...

Теперь Дорфман все-таки заставил себя улыбнуться. Подумалось:
похоронил.

В Рождествено я ехал шагом. Ветер поутих. С неба падали редкие
снежинки. Хотелось собраться с мыслями, внутренне собранным вернуться в
батальон.

Значит, завтра заполыхает новая битва. Удержаться до двадцатого... "Вам
будет тяжело, очень тяжело..." Но и погибать, если уж пробил твой час,
надо с толком, с умом. Думая о себе, я видел и вверившихся мне людей,
видел темный блеск штыков и винтовочных затворов, грозный строй бойцов.
Твой час... Мой и батальона.

Предстоят четыре дня... Возможно, в эти четыре дня уложится оставшийся
мне век. Так проживу же его с честью. Нелегка задача запереть шоссе,
удержаться, устоять против ударного кулака немцев. Никогда еще мой
батальон не занимал ключевой позиции, не принимал на себя самого тяжкого
удара. Возможно, я родился, окреп, возмужал для того, чтобы исполнить
задачу этих четырех предстоящих дней. Все отдам ей - ум, волю командира,
жизнь.

Текли думы... Вот и Рождествено. Среди снегов, заблестевших на
проглянувшем скупом солнце, чернеют избы. На улицах уже стоит колонна
головной роты под командой Заева. Винтовки взяты на ремень. У всех за
плечами, вещевые мешки с нехитрым имуществом солдата, с розданным на руки
запасом сухарей.

- Смирно! - во всю силу легких орет Заев.

- Вольно, - откликаюсь я.

И чувствую, что верю им всем, кто здесь стоит под очистившимся
бледноватым небом, моим соратникам, участь которых разделю.

Помню этот миг - ощутил веру, счастье веры, и сразу успокоился.

В штабной избе меня встретил Рахимов. С лавки поднялся и приехавший в
гости Исламкулов, приветствовал меня дружеской улыбкой, поклоном. Я тоже
отвесил ему поклон.

- Извини, Мухаметкул. Видишь, не мы располагаем временем, а время
располагает нами.

Он ничем не проявил любопытства, не задал ни одного вопроса. Рахимов
произнес:

- Через сколько минут прикажете выступать?

Можно было не спрашивать, все ли готово, во всех ли подразделениях
соблюден график сбора. "Через сколько минут" - этим все было сказано.

- Пусть Заев двигается.

Рахимов вызвал к телефону Заева.

- Выступайте. Отключайте связь.

Затем соединился с другими ротами, сообщил, что марш начался.

- Придерживайтесь графика. Пока можно отдыхать.

Так без шума, без суеты работал мой начальник штаба. Чего я не сказал,
он договорил.

- Где Толстунов? - спросил я.

- Пошел к Филимонову.

- Бозжанов?

- У Заева.

- Что же, пообедаем и тоже тронемся.

Синченко подал обед, разлил по стаканам "наркомовскую норму". Мы выпили
за здоровье гостя. Я вынул карту, показал наш расширенный участок.
Рахимову на миг изменило бесстрастие, его черные глаза вдруг погрустнели.
Действительно, если при взгляде на такой участок - пять километров фронта
батальону - вы не будете потрясены, то вы не командир и не начальник
штаба. Я объяснил задачу. Три узла сопротивления. Надо удерживаться. Когда
наши части отойдут, еще держаться. Когда останемся одни, окруженные
противником, тоже держаться.

Я не сказал, что битва начнется завтра, не сказал, что обязан драться
до двадцатого, не передал слов генерала: "Вам будет тяжело. Очень тяжело".

Синченко добавил в опорожненные стаканы еще немного водки. Я обратился
к Исламкулову:

- Жаль, война не дает потолковать. Недавно ты подарил мне признание:
"Кай жере, аксакал!" Еще тогда я хотел возвратить тебе его, хотел сказать:
"Кай жере, Мухаметкул!"

Исламкулов слушал не перебивая, не торопя меня даже взглядом. Он знал:
я сам все разъясню.

- Существует сила приказа, - продолжал я. - Но есть и задушевность
приказа. Теперь я; пожалуй, это понял. Генерал Панфилов обучил.

Исламкулов тоже заговорил о Панфилове, рассказал, что вчера наш генерал
побывал во втором батальоне, включавшем в себя и роту Исламкулова,
прошелся с командиром батальона, заглянул на кухню, в хозяйственный взвод,