однако, не поняли, вернее не заметили, так как не усмотрели в его маневре
никакого смысла. Напротив, искренне радуясь встрече с итальянцем, с которым
давно не виделись, молодые люди остановились пожать ему руку и, осведомляясь
о его здоровье, в учтивом ожидании поглядывали на его спутника. Так они
вынудили Сеттембрини сделать то, чего он, очевидно, предпочел бы не делать,
но что казалось им самым простым и естественным поступком, а именно - их
познакомить. Знакомство состоялось, можно сказать, почти на ходу -
итальянец, продолжая идти вперед, округлым жестом, сопровождаемым шутливыми
замечаниями, представил господ и лишь на миг приостановился, чтобы дать им
возможность, наклонившись, на уровне его груди, обменяться рукопожатиями.
Оказалось, что незнакомец - на вид он был примерно одних лет с
Сеттембрини - его сосед, второй квартирант дамского портного Лукачека, и что
фамилия его Нафта, настолько могли разобрать молодые люди. Это был маленький
тощий человечек, с бритым лицом такого разительного, хотелось бы даже
сказать острого, почти едкого безобразия, что братья в душе подивились. Все
в нем было отточенно-острым: и монументальный крючковатый нос, и тонкое
лезвие сжатых губ, и взгляд светло-серых глаз за толстыми стеклами очков,
вделанных в легкую, впрочем, оправу, и даже хранимое им молчание,
заставлявшее подозревать, что и речь его столь же остра и логична. Он был,
как полагалось, без шляпы и без пальто, притом прекрасно одет: темно-синий в
белую полоску фланелевый костюм был хорошего, модного покроя, как установили
братья, окинув его испытующим светским взглядом, столкнувшимся с таким же,
но еще более быстрым и пронзительным взглядом осмотревшего их с головы до
ног маленького Нафты. Если бы не ловкость и достоинство, с какими Лодовико
Сеттембрини умел носить свой ворсистый сюртук и клетчатые брюки, он
невыгодно выделялся бы среди этой лощеной компании. Но об этом и речи не
могло быть, тем паче что клетчатые панталоны были превосходно отутюжены и,
если особенно не присматриваться, казались почти новыми - несомненно, тут
приложил руку хозяин квартиры, как сразу решили молодые люди. Если по
добротности и светскости костюма безобразный Нафта ближе стоял в двоюродным
братьям, чем к своему соседу по квартире, то, помимо общего обоим зрелого
возраста, было еще нечто, решительно отличавшее жильцов Лукачека от двух
наших юношей, о чем нагляднее всего свидетельствовал цвет лица обеих пар: у
одной - смуглый и кирпично-красный от загара, у другой - бледный. Иоахим за
зиму вовсе стал бронзовым, а лицо Ганса Касторпа под белокурыми,
разделенными пробором волосами рдело как маков цвет но даже горное солнце
ничего не могло поделать со свойственной всем романским народам бледностью
Сеттембрини, благородно оттененной черными усами, а товарищ его, хоть и
блондин, - волосы у него, собственно, были пепельные,
металлически-бесцветные, и он зачесывал их с покатого лба назад через все
темя, - тоже отличался матовой белизной кожи темноволосых рас. Двое из
четверых опирались на тросточки, а именно Ганс Касторп и Сеттембрини, Иоахим
считал это неподобающим для будущего военного, а Нафта, после того как его
представили, немедля опять заложил руки за спину. Они были маленькие и
нежные, как, впрочем, и его изящные ноги, однако вполне соразмерные с его
фигурой. То, что он казался простуженным и порой суховато покашливал,
внимание к себе не привлекало.
Сеттембрини тотчас с удивительной непринужденностью преодолел
недовольство или замешательство, которое обнаружил при виде молодых людей.
Он казался в отличном настроении и, знакомя их, весело подшучивал - так,
например, он представил им Нафту в качестве " ri ce chola ticorum"{47}.
- Радость, - возгласил он, - "царит в чертогах моей груди" - по
выражению Аретино{47}, и это заслуга весны, весны, которую он особенно
ценит. Господа знают, что у него достаточно накипело на сердце против жизни
здесь наверху, он уже не раз давал волю своим чувствам. Но честь и слава
весне в горах! На время она даже способна примирить его со всеми мерзостями
здешних мест. Она не будоражит и не раздражает, как весна на равнине.
Никакого скрытого кипения! Никаких влажных испарений, никакой туманной
духоты! Напротив - ясность, сухость, прозрачность и терпкая мягкость. Вот
что ему по душе, что его восторгает.
Все четверо шли неровной шеренгой, по возможности держась рядом, но
когда навстречу попадались прохожие, правофланговый Сеттембрини вынужден был
отступать на мостовую, а не то строй ломался потому, что кто-нибудь отставал
или сторонился, Нафта, например, слева, или же Ганс Касторп, шагавший между
гуманистом и двоюродным братом. Нафта отрывисто рассмеялся сиповатым от
насморка голосом, звучавшим, как надтреснутая тарелка, когда по ней стучат
костяшкой пальца. Кивнув в сторону Сеттембрини, он сказал, растягивая слова:
- Сразу видно вольтерьянца, рационалиста. Он славит природу за то, что
даже при самой благодатной возможности она не смущает нас мистическим
туманом, а хранит классическую сухость. Кстати, как по-латыни влага?
- Humor, - бросил Сеттембрини через левое плечо. - А юмор во взглядах
на природу нашего профессора состоит в том, что он, по примеру святой
Катарины Сиенской{47}, вспоминает о язвах Христовых, когда видит красные
первоцветы.
- Это было бы скорее остроумно, чем юмористично, как-никак это
привнесение духа в природу. А она в этом нуждается.
- Природа, - сказал Сеттембрини, понизив голос и уже не столько через
плечо, сколько просто в сторону, - не нуждается в вашем духе. Она сама по
себе дух.
- И вам не наскучил ваш монизм?
- А, так вы, значит, признаете, что лишь развлечения ради вносите
разлад в мироздание, отрываете бога от природы!
- Весьма интересно, что вы называете жаждой развлечения то, что я имею
в виду, когда говорю: страсть и дух.
- Подумать только, что, пользуясь такими громкими словами для столь
легкомысленных надобностей, вы еще называете меня краснобаем!
- Вы стоите на том, что дух, e rit, - значит легкомыслие. Но дух не
виноват в том, что он изначально дуалистичен. Дуализм, антитеза - вот
движущий, диалектический, исполненный страсти и остроумия принцип.
Рассматривать мир разделенным на два враждебных начала - вот что дух, вот
что остроумно. Напротив, всякий монизм скучен. Solet Ari totele quaerere
ug am*.
______________
* Аристотелю свойственно искать боя (лат.).
- Аристотель? Аристотель перенес реальность общих идей на
индивидуальные явления. Это пантеизм.
- Ошибаетесь! Признавая объективность единичного, перенося сущность
вещей с общего на частное явление, как это делали последователи Аристотеля -
Фома Аквинский и Бонавентура{48}, - вы разрываете единство мира, отобщаете
его от высшей идеи, ставите мир вне бога, а бога делаете трансцендентным.
Это классическое средневековье, милостивый государь.
- Классическое средневековье - восхитительное словосочетание!
- Прошу прощения, но я применяю понятие "классическое" там, где оно
уместно, то есть в тех случаях, когда идея достигает совершенства.
Античность не всегда была классична. А вы, как я замечаю, не терпите...
свободного обращения с категориями, не терпите абсолюта, в том числе и
абсолютного духа. Вы хотите, чтобы дух был тождествен демократическому
прогрессу.
- Надеюсь, мы оба разделяем убеждение, что дух, как бы ни был он
абсолютен, никогда не может стать поборником реакции.
- Тем не менее он всегда поборник свободы!
- Тем не менее? Свобода - это закон человеколюбия, а никак не злоба и
нигилизм.
- Которых вы, очевидно, побаиваетесь.
Сеттембрини воздел руки к небесам. Перепалка оборвалась. Иоахим с
изумлением поглядывал то на одного, то на другого, а Ганс Касторп, удивленно
подняв брови, смотрел себе под ноги. Нафта говорил резко и безапелляционно,
хотя именно он ратовал за свободу в самом широком ее понимании. Манера его,
возражая, говорить "ошибаетесь!", причем звук "ш" он произносил сперва
выпячивая, а потом поджимая губы, была весьма неприятна. Сеттембрини
возражал отчасти шутливо, отчасти с благородной горячностью, особенно когда
призывал не забывать об общности некоторых основных воззрений. Лишь когда
Нафта замолчал, он решил более подробно ознакомить братьев с личностью
незнакомца, не без основания полагая, что их спор возбудил любопытство, и
считая нужным удовлетворить это любопытство. Нафта не вмешивался,
предоставляя ему говорить. Его знакомый, пояснил Сеттембрини, как это
принято у итальянцев, с особой торжественностью подчеркнув звание
представляемого, профессор древних языков в старших классах Фридерицианума.
Судьба профессора схожа с его, Сеттембрини, судьбой. Приехав сюда лечиться
пять лет назад и убедившись, что нуждается в длительном пребывании в горах,
он оставил санаторий и устроился частным порядком у того же дамского
портного Лукачека. Выдающегося латиниста, питомца орденской школы, как
несколько расплывчато выразился Сеттембрини, не замедлило привлечь в
качестве доцента местное среднее учебное заведение, украшением которого он
является. Словом, Сеттембрини всячески превозносил безобразного Нафту, хотя
только что имел с ним нечто вроде словесной дуэли, и этому сходному с дуэлью
спору предстояло тут же возобновиться.
Вслед за тем Сеттембрини стал знакомить господина Нафту с братьями,
причем выяснилось, что он уже раньше ему о них рассказывал.
- Вот это - тот самый, приехавший на три недели молодой инженер, у
которого гофрат Беренс обнаружил влажный очажок, - сказал он, - а это -
надежда прусской армии - лейтенант Цимсен. - И он заговорил о бунтарских
настроениях Иоахима и о том, что он мечтает уехать отсюда, добавив, что,
несомненно, оскорбил бы инженера, не предположив в нем такого же
нетерпеливого стремления поскорее вернуться к труду.
Нафта скорчил гримасу.
- У вас, господа, весьма красноречивый опекун, - сказал он. - Я не хочу
сомневаться в том, что он правильно толкует ваши мысли и желания. Труд,
труд... разумеется, он меня сразу изобразит врагом человечества, i imicu
Якубенко Николай
Посняков Андрей
Махров Алексей
Конан-Дойль Артур
Афанасьев Роман
Прозоров Александр