Чтение 102–й страницы книги ~Слово и дело~

нефти бакинской и Соймонов.

- А нельзя ли нефть по трубам перекачивать? - спросил Волынский. - Тогда
бы иллюминацию нефтяную устроили.

- Попытка не пытка, - отвечал Соймонов. - Видывал я нефть, коя была чиста,
как-слеза младенца. А горела тактолько успей отбежать подалее.

Возле Ледяного дома стоял ледяной слон в натуральную величину, из хобота
он фонтан воды выбрасывал; на спине слона сидел ледяной персиянин. Пусть и
дальше, решили, слон фонтанирует денно водою. Но теперь к слону подвели нефть
по трубам, и ночью струю "нефти светлой" подожгли - настало зрелище дивное!
То же сделали и с дельфинами - из распяленных губ чудовищ выкинуло вверх
огенные струи... Дрова ледяные в каминах дворца тоже нефтью смазывали - они
горели в печи, как настоящие, и даже тепло излучали. Однако расход нефти был
велик - сотни пудов ее на дню сгорало. Для подачи нефти от крепости Петропав-
ловской были по Неве трубы проложены, по которым нефть насосами исправно пе-
рекачивалась. Такого смелого обращения с нефтью нигде еще не ведали - первый
в мире нефтепровод заработал ради "дурацкой свадьбы"!

В завершение работ Волынский отвел Еропкина в ледяную баню, где в ледяной
печи горела солома (не ледяная). Конфиденты забрались на верхний полок и ста-
ли париться, а поддавали на каменку квасом и пивом. Волынский хлестал себя
веником (не ледяным).

- Царицу-то я, кажись, уже задобрил, - говорил он зодчему. - Не пропадем,
чай. Нам бы только время выгадать, в этом Ледяной дом нам великую службу ока-
жет...

Одеваясь в предбаннике, Артемий Петрович сказал:

- Михалыч! Надо вирши эпиталамные на свадьбу писать.

- Мне? - подивился архитектор.

- Зачем тебе мучиться? Поэт уже имеется.

- Какой?

- Един на всю Русь-матушку - Васька Тредиаковский, которого я видеть не
могу за прихлебство его у Куракина. Однако других поэтов пока не сыскать. Вот
и передай ему от имени моего, чтобы к свадьбе сочинял заранее оду шуточную!

- Ладно. Передам...

Но Еропкин забыл это сделать, и его забывчивость сыграла трагическую роль
во всей дальнейшей истории.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Правители негодные, которые от народа своего ругаемы и прокляты, всегда
желают похвалы себе слушать. Не дай-то бог, ежели в таком времени быть поэ-
том... Пекли оды для Анны Иоанновны два немецких поэта Якоб Штеллин и Готлиб
Юнкер, а Тредиаковский перетолмачивал их самым никудышным образом для упот-
ребления внутри государства - для россиян, которые, вестимо, этих од никогда
не читали.

Но отказаться от службы Тредиаковский не мог, ибо "пиимы" его при дворе
не нужны, а за переводы он 360 рублей в год получал. Попробуй откажись - тог-
да зубами о край стола настучишься. Опять же книги покупать надо? Надо. Газе-
ты читать надо? Надо. Один кафтан всю жизнь не проносишь. Вот и крутись как
знаешь на чужеродных восхвалениях... Вообще элоквенция - наука сложная! И да-
ром за нее денег никто не дает...

Тредиаковский давно уже признавался знакомцам:

- Напрасно министр Волынский на меня злобится. Я от князя Куракина одни
подзатыльники да шпыньки имел. Это слава фальшивая, что он покровитель мой. Я
сам по себе - пиитствую! Куракин тоже сам по себе - пьянствует! Ко мне при
дворе как к шуту относятся, что тоже фальшью является. Я-не шут, вот князь
Куракин - шут истинный и добровольно перед герцогом рожи всякие корчит...

Бедный Василий Кириллович! Только за столом, когда пишешь, тогда и счаст-
лив ты. Оторвался от стола, восторги творческие студя, и жизнь бьет тебя...
Ох, как бьет она тебя!

А кто ты есть, чтобы свинству противоборствовать?

Да никто! Всего лишь пиит...

- Не поручик же, - говорила Анна Иоанновна.

И будет писать Тредиаковский, душою исходя вопельно: "Сжальтесь же обо
мне, умилитесь надо мною, извергните, из мыслей своих меня... Я сие самое пи-
шу вам истинно не без плачущия горести... Оставьте вы меня отныне в покое!"

Нет. Не оставили. Поэт-то един.

Деньги берешь - так пиши, скотина!

Победа русского оружия под Хотином свершила ослепительный зигзаг по Евро-
пе: от Ставучан пронеслась до саксонского Фрейбурга и оттуда молнией блеснула
над Петербургом, опалив Тредиаковского. Готлиб Юнкер привез из Фрейбурга "Оду
на взятие Хотина" некоего Михаилы Ломоносова. А вместе с одою поступило в
Академию и "Письмо о правилах российского стихотворства", писанное тем же
студиозом. Вот с этого и начался закат его славы!

Солнце, восходя, всегда луну затмевает...

Ломоносов написал оду свою - впервые в России! - ямбом четырехстопным, и
это было столь необычно для слуха русского, что стихи ломоносовские пошли в
копиях по рукам ходить. Василий Кириллович почитал себя в поэзии мыслителем
Главным. Не знал он того, что его "Способ к сложению российских стихов" Ломо-
носов давно купил и за границу с собой увез. Там он "Способ" этот штудировал
всяко, исчиркал книжку грубейше, будучи с Тредиаковским не согласен. Академия
"Оду на взятие Хотина" передала на рассмотрение математику Василию Ададурову
и поэту Якобу Штеллину; ученые мужи тоже дивились небывалому ритму и звучанию
оды. А публике стихи Ломоносова сразу понравились.

К чужой славе ревнуя, Тредиаковский негодовал:

- Чему радуетесь, глупни? Ямб четырехстопный к слуху русскому неприложим.
Мой способ есть самый новый, я его утвердил...

Тредиаковский спутал новое с новейшим, и, встав против новейшего, он цеп-
лялся за свое "новое", которое вдруг оказалось устаревшим. Но поэта подкосило
письмо Ломоносова в Академию о правилах стихотворства, где Ломоносов - оскор-
бительно! - о нем самом и о его "Способе" стихи слагать даже не заикнулся...
Сначала, чтобы желчь из себя излить, Тредиаковский сочинил на Ломоносова ру-
гательную эпиграмму. Малость отлегло от души, и Василий Кириллович присел к
столу, чтобы начертать во Фрейбург ответ достойный, которым надеялся сразить
соперника наповал...

Скупердяй - тот из-за полушки одной удавится.

Поэт - согласен удавиться из-за слова.

Тредиаковский дышал гневом. Рядом с ним, единым и несравненным, по 360
рублей получавшим, появился огнедышащий талантом соперник. Моложе его, зади-
ристей и сильнее!

А за дверью дома поэта уже подстерегала беда.

Та самая, которая ломает людей, как палки сухие...

Раздался стук в дверь.

- Стучат, - подбежала Наташка. - Никак, гренадер мой?

Тредиаковский послушал, как трясется дверь.

- Да нет, - ответил. - Твой солдат ближе к ночи барабанить повадился, а
сейчас только шестой час на вечер пошел...

Открыл он двери, и внутрь ввалился, закоченевший с мороза, дежурный кадет
Петр Креницын:

- Ты пиитом тут будешь? А ну, сбирайся живо! Тебя в Кабинет государыни ми-
нистры ждут не дождутся...

Сердце екнуло. Наташка даже присела.

- Господи, благослови, - бормотнул поэт и шагнул из дома в санки казенные,
которые его возле подъезда ждали.

- Пшел! - гаркнул кадет на кучера, и они понеслись...

Тредиаковский шубу распахнул, стал портупею шпаги к себе прилаживать. Бу-
дучи в "великом трепетании", думал: "Какие вины за мной сыскались, что в Ка-
бинет везут меня?.." Ухнули санки с набережной - прямо на лед, лошади рвали в
невскую стынь, пронизанную инеем, тяжело мотало и разбеге серебро их замерз-
ших грив. Слева виднелся Ледяной дом, где народец толокся, ротозейничая, а
санки бежали дальше и дальше - стороною от дворца Зимнего.

Учтивейше Тредиаковский спрашивал у Креницына:

- Сынок мой! Уж ты скажи мне честно, куда везешь?

- На Зверовой двор, где слон обретается.

- Эва! - отвечал поэт, нос варежкой растирая. - Да на что же я зверью вся-
кому понадобился?

- Приказано везти туда от министра Волынского-

Кабинет пролетел мимо судьбы, но страх после него остался. Василий Кирил-
лович начал тут отроку-кадету выговор учинять "для того, что он таким объяв-
лением может человека жизни лишить или, по крацней мере, в беспамятствие при-
вести..."

- Ты, сынок, сам рассуди, как плохо поступаешь. Кабинетом матушки-госуда-
рыни застращав. Ведь я тоже не железный, а живой и чувствующий, отчего со
мною мог в санках удар приключиться.

Дорогой они повздорили малость. Кадет считал себя персоной, выше поэта
стоящей, и он обиделся на Тредиаковского:

- Министру жаловаться на вас изволю.

- Ну, вези. Министр, чай, не глупей тебя... Поймет!

Когда к Зверовому двору подъехали, уже стемнело. Креницын сразу убежал для
доклада Волынскому - в амбар, где слон стоял. Тредиаковский за ним не поспел,
чтобы жалобу раньше принесть. Возле забора остановился и смотрел поэт, как
толпится народ ради репетиции маскарада свадебного. Самоеды тут оленей гоня-
ли, калмыки верблюдов за ноздри тащили, свиньи хрюкали, собаки лаяли, было
пестро и шумно. Собрание красочных одежд иноплеменных, лиц раскосых и смуг-
лых, музыка варварская - все это ошеломляло.

Из амбара, где слон в тепле содержался, скорым шагом выскочил Волынский,
за ним вприпрыжку семенил кадет. Кабинет-министр подошел к поэту и сразу
треснул его кулаком в ухо.

- А-а, это ты! - сказал вместо "здравствуй" и в полный мах поправил ему
голову с другой стороны. - Ты, гнида куракинска, почто приказов моих не ис-