другой стороны, однако, атомисты исходили из понятия необходимости, они
подчиняли весь мир точным законам движения, и, если эти законы не
формулировались в педантически-последовательных теоремах, то только потому,
что атомисты не хотели отходить от интуитивной картинности движения атомов и
именно эти причудливые и, на первый взгляд, хаотические сочетания атомов
понимали как закономерные, как существующие в силу необходимости, как
порожденные природой самих атомов. Диалектика необходимости и свободы в
интуитивном виде была совершенно ясна уже первым атомистам.
хаоса, ни без понятия космоса. Это, впрочем, общая черта всех натурфилософов
периода греческой классики. Вечный хаос, который порождают из себя
бесконечные космосы, поразительное сочетание признания, иррациональной
текучести и глубочайшей убежденности в рациональной закономерности всего
существующего - все это возможно было только благодаря умению диалектически
сочетатъ вечную и совершенно неопределенную беспорядочность с отчеканенной
формой вещей, без всяких оговорок, свидетельствующих о своей
упорядоченности, закономерности и логичности. Эта диалектика хаоса и космоса
родственна формулированной выше диалектике свободы и необходимости, но не
тождественна с ней.
выше говорили об узорчатом геометризме, то сейчас оказывается, что каждый
мельчайший момент этого последнего свободен и притом в максимально
упорядоченной форме свидетельствует о своем существовании и о своем
поведении. Кроме того, вся эта космическая хореография атомов направляется
какой-то неведомой силой и необходимостью, которую атомисты, конечно, не
отличали от судьбы. Это - вечный танец направляемых неизвестно кем атомов.
Более того, это какая-то космическая постановка и сцена, какой-то вечный
космический балет совершенно свободных и независимых друг от друга пляшущих
атомов, за которыми кроется некий таинственный постановщик; но, оказывается,
что постановщик этот - только сами же атомы и пустота и больше ничего. Это
безрадостная, но и безгорестная вечность постоянных рождений и уничтожений,
в которой все математически ясно, но также и загадочно, - вот эстетическая
картина той натурфилософии, которую проповедовали атомисты. В ней много
старого, что мы уже находили у предшествующих натурфилософов, но в ней много
и нового. Новизною является резкая математическая очерченность вечно
пляшущих атомов, которые не только сами по себе, но и во всех своих
движениях тоже продолжают обладать все той же математической точностью,
настолько ярко выраженной, что некоторые историки математики находят
возможным квалифицировать атом как дифференциал массы, а возникающее из
атомов сложное - как ее интеграл. Поэтому, если диалектика свободы и
необходимости приводила атомистов в эстетике к хореографическому пониманию
всех движений в мире, то диалектика хаоса и космоса превращала эту мировую
хореографию в математически точное проявление и оформление мирового хаоса во
всем космосе и в отдельных составляющих его областях действительности.
Таковы шестой и седьмой моменты эстетики атомистов.
сложное тело, которое может ровно ничем не напоминать атомы, вошедшие в его
состав. Отдельные вещи, совокупности вещей и весь мир возникают из атомов,
как трагедия или комедия возникает из букв. Следовательно, атомисты уже
прекрасно владели диалектикой целого и составляющих его частей, хотя и здесь
они оставались только натурфилософами и не создавали никакой диалектики
чистых категорий.
обойтись никакая эстетика, поскольку все, что мыслится прекрасным и, в
частности, является произведением искусства, не может не быть цельностью,
претворяющей все свои отдельные части в нечто органически новое. Цельность -
это то более абстрактное выражение картины вечно подвижных атомов, которое
является ее итогом и обобщенной формулой. Эстетика целого и части - восьмой
момент диалектики атомистов.
выдвинутых в качестве проблемы греческим атомизмом. Постоянно цитируется
фрагмент о том, что цветовые, вкусовые, обонятельные и другие качества вещей
существуют только в человеческом сознании, а на самом деле существуют только
атомы и пустота. Если брать такое суждение буквально, то перед нами - самый
настоящий субъективный идеализм. Это суждение, однако, следует рассматривать
не в изолированном виде, а в контексте всей атомистической философии. Но
тогда получится, что само сознание людей, образующее вторичные качества,
тоже есть результат истечения или скопления атомов. Образы атомов, отделяясь
от самих атомов, действуют на органы чувств человека и создают в нем то, что
мы называем вторичными качествами. Таким образом, сознание и атомы не
оказываются настолько оторванными друг от друга, чтобы можно было говорить о
субъективном идеализме. Атомы, очевидно, и здесь являются тем последним
пределом, в который упирается наше познание, но упирается не прямо и не
механически, а путем разного рода процессов и через длинный ряд изменений.
Другими словами, объективная обоснованность человеческого познания и его
субъективная активность тоже трактуются здесь как единство
противоположностей. С одной стороны, субъективно-человеческое "мнение"
противопоставляется объективному бытию атомов и пустоты, а, с другой
стороны, само же это мнение и вообще всякое чувственное восприятие
образуется в человеке в результате воздействия на сознание истекающих из
атомов образов (67 А 30), так что при всем различии мышления и ощущений они
все-таки тождественны (63 А 105).
Во-первых, изучающих древнегреческий атомизм всегда поражает то, что
атомисты очень резко противопоставляют разум и чувственное восприятие,
объявляя разум той единственной позицией, с точки зрения которой только и
можно познавать атомы. Чувственные восприятия объявляются чем-то темным,
ложным и даже незаконнорожденным (Маков. 90 - 94). Не только у Пифагора и
Эмпедокла (21 А 49), не только у элеатов (28 А 49), но и у Демокрита вместе
с Анаксагором (59 А 96, Маков. 90) "ощущения ложны", причем источники в этом
отношении отождествляют Демокрита и с Протагором и с самим Платоном (70 А
22). О двух родах познания у атомистов - 67 А 32. 33; Маков. 95.96.98.11.
Здесь сама собой напрашивается мысль о каком-то метафизическом дуализме.
только при условии учета диалектической направленности философии атомистов.
Если атомы непознаваемы для чувственного восприятия, а познаваемы только для
разума, то ведь атомы, как об этом говорилось выше, вовсе не отделены
непроходимой пропастью от обыкновенных чувственных вещей. Мы знаем, что из
атомов истекают их образы, более или менее приблизительно их выражающие, так
что эти образы как раз и заполняют собою пропасть между атомами и
чувственными вещами, а также между разумным и чувственным восприятием. На
этом основании чувственные явления трактовались у Демокрита именно как
истина и даже прямо отождествлялись с тем, что познается разумом (Маков. 99.
101 - 103). Субъективное есть результат объективного (68 А 135, Маков. 106;
Маков. 108). "Зрение есть явление невидимого, как говорит Анаксагор,
которого за это хвалит Демокрит" (59 В 21а; Маков. 112. Сюда же Маков.
115.116). Поэтому единство противоположностей разума и чувственного
восприятия - это тоже необходимый момент в диалектике атомистов.
обоснованное, но также и субъективно-активное, открывает путь и к пониманию
еще одной чрезвычайно важной антиномии, уже встречавшейся нам раньше, но
получившей у атомистов особенное заострение ввиду их общей
индивидуалистической позиции. Дело в том, что вечное возникновение и
уничтожение вещей и даже целых миров таили в себе источник подлинного
трагизма, поскольку в мире ничего не оказывалось устойчивого и подлинного и
все готово было ежеминутно рассыпаться на составляющие его элементы. Этот
трагизм удивительным образом всегда завершался у атомистов (как и во всей
классической натурфилософии) также и некоторого рода утешением, поскольку
все вещи и все возможные миры не только могли рассыпаться на атомы, но
благодаря соответствующему атомному движению могли ежеминутно и
возрождаться, укрепляться и процветать в течение весьма длительных
промежутков времени. Человек, верящий в такого рода картину мира, в своих
утешениях всегда остается скорбным, но зато и во всякой своей скорби всегда
утешен, всегда весел, всегда бодр и лишен болезненных настроений. Такой
человек если и умирал, то умирал с улыбкой на устах, и его смерть была для
него его утешением, впрочем, таким же, как и жизнь. Впоследствии из этого
мировоззрения родится замечательная поэма Лукреция. Но подобного рода
мировоззрение достаточно ярко выражено уже и у атомистов периода греческой
классики. Недаром Демокрита называли "смеющимся философом", а Цицерон
приписывает ему постоянный смех наряду с величием его души (В 304, Маков.
24).
возникает на единстве противоположностей разума и чувственного восприятия,
что является коренным принципом всякой эстетики. Это девятый пункт. Этому
утверждению вряд ли может служить препятствием то, что Демокрит ради лучшего
погружения умом в бесконечность прибег к ослеплению самого себя (Маков. 26,
27, 30, 31). Ведь само мышление, проповедуемое у Демокрита, насквозь
пронизано чувственностью, как бы он ни разделял обе эти сферы теоретически.
Другие источники говорят даже о его самоубийстве (Маков. 33). Но и это мало
о чем говорит, так как душа, по его мнению, находится даже в трупах (68 А
117, Маков. 260), а растения тоже имеют ум и знание (Маков. 210).
безболезненного мироощущения, что, правда, далеко не является обязательной
особенностью всякого эстетического субъекта, но во всяком случае специфично
для всей ранней натурфилософии, а для атомизма особенно. Таков десятый и
последний пункт той эстетики, которая зарождалась на лоне натурфилософии и
получила в атомизме свое наивысшее завершение. У ранних атомистов еще нет
понятия трагического катарсиса, или "очищения". Но уже здесь видно, что