мистике, то уж несомненно вернулись к мистике без
христианства. Да, мистика вернулась со всем своим сумраком,
со всеми заговорами и талисманами. Она вернулась и привела
семь других духов, злее себя.
Но аналогию можно провести и дальше. Она касается не
только мистики вообще, но и непосредственно одержимости.
Это - самое последнее, что взял бы как точку опоры умный
апологет викторианских времен. Однако именно здесь мы
найдем образец того неожиданного свидетельства, о котором я
говорил в начале. Не теология, а психология вернула нас в
темный, подспудный мир, где даже единство личности тает и
человек перестает быть самим собой. Я не хочу сказать, что
наши психиатры признали существование бесноватых; если бы
они и признали, они бы их назвали иначе - демономанами,
например. Но они признали вещи, ровно столько же
неприемлемые для нас, рационалистов старого толка. И если
мы так уж любим агностицизм, направим же его в обе стороны.
Нельзя говорить: да, в нас есть нечто, чего мы не сознаем;
зато мы точно знаем, что оно не связано с потусторонним
миром. Нельзя говорить, что под нашим домом есть абсолютно
незнакомый нам погреб, из которого, без сомнения, нет хода в
другой дом. Если мы оперируем с неизвестными, то какое
право мы имеем отрицать их связь с другими неизвестными?
Если во мне есть нечто и я о нем ничего не знаю, как могу я
утверждать, что это "нечто" - тоже я сам? Как я могу
сказать хотя бы, что это было во мне изначально, а не пришло
извне? Да, мы попали в поистине темную воду; не знаю,
правда, прыгнули ли мы с крутизны.
Не мистики недостает нам, а здоровой мистики; не чудес, а
чуда исцеления. Я очень хорошо понимаю тех, кто считает
современный спиритизм делом мрачным и даже бесовским; но это
- не аргумент против веры в бесовщину. Картина еще яснее,
когда из мира науки мы переходим в его тень, т.е. в салоны
и романы. То, что сейчас говорят и пишут, наводит меня на
мысль: не бесов у нас маловато, а силы, способной их
изгнать. Мы спарили оккультизм с порнографией,
материалистическую чувственность мы помножили на безумие
спиритизма. Из Гадаринской легенды мы изгнали только
Христа; и бесы, и свиньи - с нами.
Мы не нашли св. Георгия, зато мы нашли дракона. Мы
совсем не искали его - наш прогрессивный интеллект гонится
за куда более светлыми идеалами; мы не хотели найти его - и
современные и обыкновенные люди стремятся к более приятным
находкам; мы вообще о нем не думали. Но мы его нашли,
потому что он есть; и нам пришлось подойти к его костям,
даже если нам суждено об них споткнуться. Сам метод Гексли
разрушил концепцию Гексли. Не христианская этика выстояла в
виде гуманности - христианская демонология выстояла в виде
бесовщины, к тому же - бесовщины языческой. И обязаны мы
этим не твердолобой схоластике Гладстона, а упрямой
объективности Гексли. Мы, западные люди, "пошли туда, куда
нас поведет разум", и он привел нас к вещам, в которые ни за
что не поверили бы поборники разума. В сущности, после
Фрейда вообще невозможно доказать, куда ведет разум и где
остановится. Теперь мы даже не можем гордо заявить: "Я
знаю только, что я ничего не знаю". Именно этого мы и не
знаем. В сознании провалился пол, и под ним, в подвале
подсознания, могут обнаружиться не только подсознательные
сомнения, но и подсознательные знания. Мы слишком
невежественны и для невежества; и не знаем, агностики ли мы.
Вот в какой лабиринт забрался дракон даже в ученых
западных странах. Я только описываю лабиринт, он мне совсем
не нравится. Как большинство верных преданию католиков, я
слишком для него рационалистичен; кажется, теперь одни
католики защищают разум. Но я сейчас говорю не об истинном
соотношении разума и тайны.
Я просто констатирую как исторический факт, что тайна
затопила области, принадлежащие разуму, особенно - те
области Запада, где царят телефон и мотор. Когда такой
человек, как Уильям Арчер, читает лекции о снах и
подсознании и при этом приговаривает: "Вполне очевидно, что
Бог не создал человека разумным", люди, знающие этого умного
и сухого шотландца, несомненно, сочтут это чудом. Если уж
Арчер становится мистиком на склоне лет (спешу заверить, что
это выражение я употребляю в чисто условном, оккультном
смысле), нам останется признать, что волна восточного
оккультизма поднялась высоко и заливает не только высокие,
но и засушливые места. Перемена еще очевидней для того, кто
попал в края, где никогда не пересыхают реки чуда, особенно
же в страну, VI отделяющую Азию, где мистика стала бытом, от
Европы, где она не раз возрождалась и с каждым разом
становилась все моложе. Истина ослепительно ярко сверкает в
той разделяющей два мира пустыне, где голые камни похожи на
кости дракона.
Когда я спускался из Святых мест к погребенным городам
равнины по наклонной стенке или по плечу мира, мне казалось,
что я вижу все яснее, что стало на Западе с мистикой
Востока. Если смотреть со стороны, история была несложная:
одно из многих племен поклонилось не богам, а богу, который
оказался Богом. Все так же, передавая только внешние факты,
можно сказать, что в этом племени появился пророк и объявил
Себя не только пророком. Старая вера убила нового пророка;
но и Он в свою очередь убил старую веру. Он умер, чтобы ее
уничтожить, а она умерла, уничтожая Его. Говоря все так же
объективно, приходится рассказать о том, что дальше все
пошло ни с чем не сообразно. Все участники этого дела
никогда уже не стали такими, как раньше. Христианская
церковь не похожа ни на одну из религий; даже ее
преступления - единственные в своем роде. Евреи не похожи
ни на один народ; и для них, и для других они - не такие,
как все. Рим не погиб, подобно Вавилону и многим другим
городам, он прошел сквозь горнило раскаяния, граничащего с
безумием, и воскрес в святости. И путь его не сочтут
обычным даже те, для кого он не прекрасен, как воскресший
Бог, а гнусен, как гальванизированный труп.
А главное - сам пророк не похож ни на одного пророка в
мире; и доказательство тому надо искать не у тех, кто верит
в Него, а у тех, кто не верит. Христос не умирает даже
тогда, когда Его отрицают. Что пользы современному
мыслителю уравнивать Христа с Аттисом или Митрой, если в
следующей статье он сам же упрекает христиан за то, что они
не следуют Христу? Никто не обличает наши незоро-астрийские
поступки; нехристианские же (и вполне справедливо) обличают
многие. Вряд ли вы встречали молодых людей, которые сидели
в тюрьме как изменники за то, что не совсем обычно толковали
некоторые изречения Аттиса. Толстой не предлагал в виде
панацеи буквальное исполнение заветов Адониса. Нет
митраистских социалистов, но есть христианские. Не
правоверность и не ум - самые безумные ереси нашего века
доказывают, что Имя Его живо и звучит как заклинание. Пусть
сторонники сравнительного изучения религий попробуют
заклинать другими именами. Даже мистика не тронешь призывом
к Митре, но материалист откликается на имя Христово. Да,
люди, не верящие в Бога, принимают Сына Божия.
Человек Иисус из Назарета стал образцом человечности.
Даже деисты XVIII века, отрицая Его божественную сущность,
не жалели сил на восхваление Его доброты. О бунтарях XIX
века и говорить нечего - все они как один расхваливали
Христа- человека. Точнее - они расхваливали Его как
Сверхчеловека, проповедника высокой и не совсем понятной
морали, обогнавшего и свое, и, в сущности, наше время. Из
Его мистических изречений они лепили социализм, пацифизм,
толстовство - не столько реальные вещи, сколько маячащий
вдали предел человеколюбия. Я сейчас не буду говорить о
том, правы ли они. Я просто отмечаю, что они увидели в
Христе образец гуманиста, радетеля о человеческом счастье.
Каждый знает, какими странными, даже поразительными текстами
они подкрепляют этот взгляд. Они весьма любят, например,
парадокс о полевых лилиях, в котором находят радость жизни,
превосходящую Уитмена и Шелли, и призыв к простоте,
превосходящий Торо и Толстого. Надо сказать, я не понимаю,
почему они не занялись литературным, поэтическим анализом
этого текста - ведь их отнюдь не ортодоксальные взгляды
вполне разрешили бы такой анализ. По точности, по
безупречности построения мало что может сравниться с текстом
о лилиях. Начинает он спокойно, как бы между прочим; потом
незаметный цветок расцветает дворцами и чертогами и великим
именем царя; и сразу же, почти пренебрежительно, переходит
Христос к траве, которая сегодня есть, а завтра будет
брошена в печь. А потом - как не раз в Евангелии - идет