Чтение 103–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

с мелкими честолюбивыми мыслишками?

- Люда, тяжело мне, трудно. Ну, чего же ты молчишь? А, Люда? Ты
понимаешь меня?

Людмила Николаевна молчала. Она спала.

Он тихонько рассмеялся, ему показалось смешным, что одна женщина, узнав
о его художествах, не спала, а другая уснула. Потом он представил себе
худое лицо Марьи Ивановны и вновь повторил слова, только что сказанные
жене:

- Ты понимаешь меня? А, Маша?

"Черт, что за чушь лезет в голову", - подумал он, засыпая.

В голову действительно лезла чушь.

У Штрума были бездарные руки. Обычно, когда дома перегорал
электрический утюг, погасал свет из-за короткого замыкания, починками
занималась Людмила Николаевна.

Людмилу Николаевну в первые годы жизни со Штрумом умиляла его
беспомощность. Но в последнее время она начала раздражаться на него и
однажды, когда он поставил пустой чайник на огонь, сказала:

- Глиняные руки у тебя, Фитюлькин ты какой-то!

Это сердившее и обижавшее его слово Штрум часто вспоминал, когда в
институте началась работа по монтажу аппаратуры.

В лаборатории воцарились Марков и Ноздрин. Савостьянов первым ощутил
это и сказал на производственном совещании:

- Нет Бога, кроме профессора Маркова и Ноздрина, пророка его!

Чопорность и сдержанность Маркова исчезли. Он восхищал Штрума смелостью
мысли, на ходу решал внезапно возникавшие задачи. Штруму казалось, что
Марков хирург, действующий скальпелем среди сплетений кровеносных сосудов
и нервных узлов. Казалось, рождалось разумное существо с сильным, зорким
разумом. Казалось, что новый, впервые в мире возникший металлический
организм наделен сердцем, чувствами, способен радоваться и страдать
наравне с создавшими его людьми.

Штрума всегда немного смешила непоколебимая уверенность Маркова в том,
что его работа, приборы, построенные им, значат больше, чем пустые дела,
которыми занимались Будда и Магомет, либо книги, написанные Толстым и
Достоевским.

Толстой сомневался в пользе своей великой писательской работы! Гений не
был уверен в том, что делает дело, нужное людям! Но физики не сомневались
в том, что их дело нужно людям. Марков не сомневался.

Но сейчас эта уверенность Маркова не казалась Штруму смешной.

Штрум любил наблюдать, как Ноздрин работает напильником, щипцами,
отвертками либо задумчиво перебирает пряди проводов, помогая электрикам,
ведущим подводку электроэнергии к новой установке.

На полу лежали мотки проводов, тусклые, синеватые листы свинца.
Посередине зала на чугунной плите стояла привезенная с Урала основная
часть установки с расточенными круглыми и прямоугольными прорезями.
Какая-то щемящая, тревожная прелесть была в этой грубой глыбе металла,
служащей фантастически тонким исследованиям вещества...

На берегу моря, тысячу или две тысячи лет тому назад, несколько человек
строили плот из толстых бревен, скрепляли их веревками и скобами. На
песчаном берегу стояли вороты, верстаки и грелись на кострах горшки со
смолой... Приближался час отплытия.

Вечером строители плота возвращались в свои дома, вдыхали запах жилья,
тепло жаровень, слушали руготню и смех женщин. Иногда они встревали в
домашние свары, шумели, замахивались на детей, ссорились с соседями. А
ночью в теплой мгле становился слышен шум моря, и сердце сжималось в
предчувствии неведомой дороги...

Соколов, наблюдая за работой, обычно молчал. Штрум, оглядываясь,
встречал его серьезный, внимательный взгляд, и, казалось, то хорошее,
важное, что всегда было между ними, продолжало существовать.

Штруму хотелось откровенного разговора с Петром Лаврентьевичем. В самом
деле, - все так странно. Вот эти унижающие душу талонные, лимитные
страсти, мыслишки о мере почета, о внимании начальства. И тут же в душе
продолжается то, что не зависит от начальства, от служебных успехов и
неуспехов, премий.

Теперь снова казанские вечера кажутся хорошими, молодыми, что-то в них
было от студенческих дореволюционных сходок. Только бы Мадьяров оказался
честным человеком. Странно ведь: Каримов подозревает Мадьярова, Мадьяров -
Каримова... Оба честные! Он уверен в этом. Впрочем, может быть, как сказал
Гейне: "Die beiden stinken" [оба воняют (нем.)].

Ему иногда вспоминается разговор с Чепыжиным о квашне. Почему теперь,
когда он вернулся в Москву, в душе поднимается все мелкое, ничтожное?
Почему на поверхность поднимаются люди, которых он не уважает? Почему
оказываются негодны те, в чью силу, талант, честность он верит? Ведь
Чепыжин говорил о гитлеровской Германии, ведь Чепыжин был не прав.

- Удивительно, - сказал Соколову Штрум, - посмотреть на работу по сбору
нашей установки приходят люди из разных лабораторий. А вот Шишаков не
удосужился, ни разу не был.

- Делов у него много, - сказал Соколов.

- Конечно, конечно, - поспешно согласился Штрум.

Да, попробуй, затей с Петром Лаврентьевичем после возвращения в Москву
искренний, дружеский разговор. Свой своя не познаша.

Странно, но он перестал спорить с Соколовым по любому поводу, появилось
желание уходить от спора.

Но и уйти от спора было нелегко. Иногда спор возникал внезапно,
неожиданно для Штрума.

Штрум протяжно сказал:

- Вспомнил я наши казанские разговоры... Кстати, как Мадьяров, пишет
вам?

Соколов покачал головой.

- Не знаю, не знаю, как Мадьяров. Я ведь говорил вам, что мы перестали
встречаться перед отъездом. Мне все неприятней вспоминать о наших
разговорах той поры. От подавленности мы пытались объяснить временные
военные трудности какими-то вымышленными пороками советской жизни. Все,
что ставилось в минус советскому государству, оказалось его преимуществом.

- Тридцать седьмой год, например? - спросил Штрум.

Соколов сказал:

- Виктор Павлович, вы в последнее время любой наш разговор превращаете
в спор.

Штрум хотел ему сказать, что, наоборот, он-то миролюбив, а Соколов
раздражен, и это внутреннее раздражение и побуждает его спорить по любому
поводу.

Но он сказал:

- Возможно, Петр Лаврентьевич, дело в моем скверном характере, он день
ото дня становится хуже. Это установлено не только вами, но и Людмилой
Николаевной.

Произнося эти слова, он подумал: "Как я одинок. И дома, и на работе, и
с другом своим - одинок".

29

У рейхсфюрера СС Гиммлера предполагалось совещание по специальным
мероприятиям, проводимым Главным имперским управлением безопасности.
Совещанию придавалось особое значение, оно связывалось с поездкой Гиммлера
в полевую Ставку вождя.

Штурмбанфюрер Лисс получил распоряжение из Берлина доложить о ходе
строительства специального объекта, расположенного вблизи лагерного
управления.

Прежде чем приступить к осмотру объекта. Лисс должен был поехать на
механические заводы фирмы Фосс и на химическую фабрику, выполнявшую заказы
Управления безопасности. Затем Лиссу предлагалось доложить в Берлине о
положении дел оберштурмбанфюреру СС Эйхману, ответственному за подготовку
совещания.

Командировка обрадовала Лисса, его тяготила лагерная обстановка,
постоянное общение с грубыми, примитивными людьми.

Садясь в машину, он вспомнил о Мостовском.

Вероятно, старик, сидя в изоляторе, день и ночь старается разгадать, с
какой целью вызывал его Лисс, напряженно ждет.

Всего лишь потребность проверить кое-какие мысли да вот желание
написать работу "Идеология врага и ее лидеры".

Какой интересный характер! Действительно, когда влезаешь в ядро атома,
на тебя начинают действовать не только силы отталкивания, но и силы
притяжения.

Автомобиль выехал за ворота лагеря, и Лисс забыл о Мостовском.

На следующий день рано утром Лисс приехал на заводы Фосса.

Позавтракав, Лисс разговаривал в кабинете Фосса с конструктором Прашке,
затем он разговаривал с инженерами, руководившими производством; в конторе
коммерческий директор ознакомил его с калькуляцией стоимости заказанных
агрегатов.

Он провел несколько часов в заводских цехах, путешествовал среди
грохота металла и к концу дня очень устал.

Завод Фосса выполнял важную часть заказа Управления безопасности, и
Лисс остался доволен, - руководители предприятия вдумчиво отнеслись к
делу, технические условия выполнялись точно, инженеры-механики
усовершенствовали конструкцию транспортеров, теплотехники разработали
наиболее экономичную схему работы печей.

После тяжелого дня на заводе вечер в семье Фосса показался особенно
приятным.