Глава шестая. К ЧЕМУ МОЖЕТ ПРИВЕСТИ ВСТРЕЧА С ЦЕРКОВНЫМ СТАРОСТОЙ
библиотеку юридического факультета и потребовал комплект Монитера.
о Республике и Империи, Мемориал святой Елены, воспоминания, дневники,
бюллетени, воззвания, - он проглотил все. Встретив впервые имя отца на
страницах бюллетеней великой армии, он целую неделю потом был как в
лихорадке. Он побывал у генералов, под начальством которых служил Жорж
Понмерси, в том числе у графа Г. Церковный староста Мабеф, которого он
посетил вторично, описал ему образ жизни полковника, не имевшего ничего,
кроме пенсии, рассказал ему о его цветах и уединении в Верноне. Так Мариусу
удалось узнать до конца этого редкостного, возвышенной и кроткой души
человека, это сочетание льва и ягненка, каким был его отец.
он почти перестал видеться с Жильнорманами. В положенные часы он появлялся к
столу, а потом его было не сыскать. Тетка ворчала, а дедушка Жильнорман
посмеивался: "Эге - ге! Пришла пора девчонок!" Иногда старик прибавлял:
"Я-то думал, черт побери, что это интрижка, а это, кажется, настоящая
страсть".
отца.
множество последовательно сменявшихся фазисов. Поскольку описываемое нами
является историей многих умов нашего времени, мы считаем небесполезным
перечислить и шаг за шагом проследить эти фазисы.
словами. Республика - гильотиной, встающей из полутьмы. Империя - саблею в
ночи. Бросив туда взгляд, он с беспредельным изумлением, смешанным со
страхом и радостью, увидел там, где ожидал найти лишь хаос и мрак,
сверкающие звезды - Мирабо, Верньо, Сен-Жюста, Робеспьера, Камилла Демулена,
Дантона и восходящее солнце-Наполеона. Он не понимал, что с ним, и пятился
назад, ничего не видя, ослепленный блеском. Когда первое чувство удивления
прошло, он, понемногу привыкнув к столь яркому свету, стал воспринимать
описываемые события, не чувствуя головокружения, и рассматривать действующих
лиц без содрогания; Революция, Империя отчетливо предстали теперь перед его
умственным взором. Обе эти группы событий, вместе с людьми, которые в них
участвовали, свелись для него к двум фактам величайшего значения: Республика
- к суверенитету прав гражданина, возвращенных народу; Империя - к
суверенитету французской мысли, установленному в Европе. Он увидел за
Революцией великий образ народа, за Империей - великий образ Франции. И он
признал в душе, что все это прекрасно.
слишком общем суждении ускользнуло от ослепленного взора Мариуса. Мы хотим
показать лишь ход развития его мысли. Все сразу не дается. Сделав эту
оговорку, относящуюся как к сказанному выше, так и к тому, что последует
ниже, продолжим наш рассказ.
как и отца. Он не знал ни той, ни другого, добровольно опустив на глаза
темную завесу. Теперь он прозрел и испытывал два чувства: восхищение и
обожание.
о том, что только могиле можно передать ныне все то, что переполняло его
душу. Ах, если бы отец был еще жив, если бы он не лишился его, если бы
господь по своему милосердию и благости не дозволил отцу умереть, как бы он
бросился, как бы кинулся к нему, как бы крикнул: "Отец, я здесь! Это я! У
нас с тобой в груди бьется одно сердце! Я твой сын!" Как горячо обнял бы он
его побелевшую голову, сколько слез пролил бы на его седины! Как любовался
бы шрамом на его лице, как жал бы ему руки, как поклонялся бы его одеждам,
лобызал бы его стопы! Ах, почему отец скончался так рано, до срока, не
дождавшись ни правосудия, ни любви сына! Грудь Мариуса непрестанно теснили
рыдания, сердце поминутно твердило: "Увы!" Он становился- и теперь уже
по-настоящему - все серьезнее и строже, все тверже в своих убеждениях и
взглядах. Ум его, озаряемый лучами истины, поминутно обогащался. В Мариусе
происходил процесс внутреннего роста. Он чувствовал, что возмужал благодаря
двум сделанным открытиям: он нашел отца и родину.
находил объяснения тому, что ранее ненавидел; постигал то, что ранее
презирал. Отныне ему стало ясно провиденциальное значение - божественное и
человеческое - великих событий, проклинать которые его учили, и великих
людей, в ненависти к которым его воспитали. Едва успев отказаться от своих
прежних воззрений, он считал их уже устаревшими и, вспоминая о них, то
возмущался, то посмеивался.
придерживалась партия 1814 года. А все предрассудки, интересы и инстинкты
Реставрации стремились исказить образ Наполеона. Наполеон вселял этой партии
еще больший ужас, чем Робеспьер. Она довольно ловко воспользовалась
усталостью нации и ненавистью матерей. Бонапарта она превратила в почти
сказочное чудовище. Чтобы сильнее поразить воображение народа, в котором,
как мы уже отмечали, было много ребяческого, партия 1814 года показывала
Бонапарта под всевозможными страшными масками, от Тиберия до нелепого
пугала, начиная с тех, что нагоняют страх, сохраняя все же величественность,
и кончая теми, что вызывают смех. Итак, говоря о Бонапарте, каждый был волен
рыдать или хохотать, лишь бы только в основе лежала ненависть. Никаких иных
мыслей по поводу "этого человека", как было принято его называть, никогда и
не приходило в голову Мариусу. Он утверждался в них благодаря упорству,
свойственному его натуре. В нем сидел ненавидящий Наполеона маленький
упрямец.
историческими событиями по документам и материалам, мало-помалу разорвали
завесу, скрывавшую Наполеона от Мариуса. Он почувствовал, что перед ним
нечто громадное, и заподозрил, что в отношении Бонапарта ошибался не менее,
чем в отношении всего остального. С каждым днем он все прозревал и
прозревал. На первых порах почти с неохотой, а затем с упоением, словно
влекомый неотразимыми чарами, начал он медленное восхождение, поднимаясь шаг
за шагом, сперва по темным, далее по слабо освещенным и, наконец, по залитым
сияющим светом ступеням энтузиазма.
читал, облокотившись на стол у открытого окна. Простиравшаяся перед ним даль
навевала мечты, и они смешивались с его думами. Как дивно твое зрелище,
ночь! Слышатся глухие, неведомо откуда доносящиеся звуки, раскаленным
угольком мерцает Юпитер, в двенадцать раз превышающий по величине земной
шар; небо черно, звезды сверкают, мир кажется необъятным.
на полях битв; имя отца он встречал там время от времени, имя императора -
постоянно; вся великая Империя открывалась его взору. Он чувствовал, как
душа его переполняется и вздымается, словно прилив; минутами ему чудилось,
будто призрак отца, проносясь мимо как легкое дуновение, что-то шепчет ему
на ухо. Им все сильнее овладевало какое-то странное состояние: ему слышались
барабаны, пушки, трубы, размеренный шаг батальонов, глухой, отдаленный
кавалерийский галоп. Он подымал глаза к небу и глядел на сиявшие в бездонной
глубине громады созвездий, потом снова опускал их на книгу, и тут перед ним
вставали беспорядочно движущиеся громады иных образов. Сердце его сжималось.
Он был в исступлении, он весь дрожал, он задыхался. Вдруг, сам не понимая,
что с ним и кто им повелевает, он встал, протянул руки в окно и, устремив
взгляд во мрак, в тишину, в туманную бесконечность, в беспредельный простор,
воскликнул: "Да здравствует император!"
узурпатор, тиран, нравственный урод, возлюбленный своих родных сестер,
комедиант, бравший уроки у Тальма, яффский отравитель, тигр, Буонапарте -
все это исчезло, уступив место в его уме загадочному, всепоглощающему,
ослепительному сиянию, в котором на недосягаемой высоте сверкал бледный
призрак мраморного Цезаря. Для его отца император был лишь любимым
полководцем, которым восхищаются н которому со всей преданностью служат. Для
Мариуса он представлял собой нечто большее. Он являлся избранным судьбой
зодчим государства французской формации, унаследовавшего от государства
римской формации владычество над миром, мастером чудодейственного
разрушения, продолжателем дела Карла Великого, Людовика XI, Генриха IV,
Ришелье, Людовика XIV и Комитета общественного спасения. Разумеется, у него
были недостатки, он совершал ошибки, даже преступления, иными словами - был
человеком, но царственным в своих ошибках, блистательным в своих
недостатках, могущественным в своих преступлениях. Он был избранником,
заставившим все народы заговорить о великой нации; больше того -
олицетворением самой Франции; побеждая Европу своим мечом, он побеждал мир
своим светом. Для Мариуса Бонапарт был лучезарным видением, которому
суждено, охраняя грядущее, вечно стоять на страже границ. Он видел в нем
деспота, но и диктатора; деспота, выдвинутого Республикой и явившегося
завершением Революции. Подобно тому как Иисус был богочеловеком, Наполеон