сторону" - до самой Америки. Затем он, аккомпанируя себе на расклеившейся
от сырости мандолине, нещадно дребезжавшей, хотя Яков Маркович и
придерживал пальцами отклеившуюся деку, исполнил свой коронный номер: "В
лесу стоял и шум и гам, справляли птицы свадьбу там, тюрлюр-люр-лю..." Все
подхватывали знакомый припев, а дядя Яша изображал то грача-жениха, то
невесту-цаплю с хохолком, то старого филина-попа, то сваху-утку, то
ревнивого воробья, влюбленного в цаплю, то остряка-сыча, произносящего на
птичьей свадьбе спич нисколько не хуже, чем делал это сам дядя Яша Манто на
партизанских праздниках.
командира юных разведчиков под лампу. Все закричали: "Просим, просим!"
повязанного поверх куртки, спел под аккомпанемент мандолины своего любимого
"Матроса Железняка". Его чистый, только начинавший ломаться голосок ладно
сливался с дробной трелью мандолины. Он пел, постепенно расходясь,
воодушевляясь. Вспомнил матроса Бондаренко, которому певал эту песню, и
чистая, как слеза, сдержанная печаль вошла в его песню. Пригорюнилась,
утерев кончиком платка уголок глаза, Евдокия Тимофеевна. Притихли самые
смешливые молодые партизаны, и шумно вздохнул во всю свою просторную грудь
комиссар Иван Захарович Котло.
Овеянный славой
Матрос Железняк, партизан...
было бы конца веселью, песням и пляскам, если бы не начал сдавать немецкий
движок. Сначала медленно желтея, потом став тоненькими, красными и,
наконец, совсем остыв, пропали волоски в лампочках. Погасли огни на
немудрящей партизанской елке. И стало опять темно в каменоломнях, темнее,
чем раньше было, - так, по крайней мере, сперва показалось после яркого
электрического света. И снова зачиркали спички, зажглись во мраке фонари
"летучая мышь", населяя подземелье размашистыми тенями. Высунули огненные,
сверкающие жала лампочки-карбидки. Партизаны начали укладываться на покой.
ухватилась, как только погас свет), почувствовала себя заблудившейся в этой
кромешной путанице сшибающихся друг с другом теней, мутных, плутающих
просветов, мерцающих отблесков, медленно тонущих в бездонном мраке.
держись за меня, не теряйся.
Лампочка зашумела, вонзив в темноту белое лезвие пламени.
целый саркофаг царя Митридата. А Ваня у отца ляжет. Ох, у нас здорово!
Сейчас увидишь, мама, как уютно. Прямо как хорошая тебе гробница.
глупостями своими...
лампочкой.
пить было нечего. Смотри, белая дорожка: это я копоть языком полизал... А
тут, видишь, гвоздем зарубки делал каждый день, вроде как календарь. Вот
сейчас сделаю последнюю, пятьдесят вторую. Так. А вот тут звездочка над
зарубкой. Одна, другая... Считай сама. Это значит: в тот день я на разведку
ходил.
лазы на поверхность, где каждый шаг грозил ему гибелью, всякое неосторожное
слово, малейшее нерассчитанное движение влекли за собой верную смерть.
Значит, вот тут он провел два месяца. Здесь он спал, прислушиваясь к
каждому шороху в недрах камня. Вот лежал его учебник, стоял прислоненный к
стене трофейный немецкий автомат, висели на выступе камня бескозырка,
стеганка. Прокоптившееся насквозь одеяло прикрывало тюфяк, набитый соломой.
Веник у вас тут водится?.. А, вон! Сама вижу. Дай-ка...
точными, не сильными движениями обмахнула соринки на камне возле тюфяка,
подмела на каменном полу.
спать, сынок. Сморилась я что-то за день. - Она зевнула, прикрыв рот
горстью. - К стенке тебя, что ль, пустить?
давай сама к стенке, а я с краю лягу, а то ты не привыкла к этому
саркофа... тьфу... ладно, я шучу так... на лежанке-то партизанской не спала
никогда. С нее еще упадешь ночью.
необыкновенный этот сегодняшний день!
соломенный матрац. Большим полукруглым гребнем она расчесала длинные
волосы, заплела их в косу на ночь.
матери, которая снова видела рядом с собой своего, казалось, уже навсегда
потерянного сына!
как раззевался...
мама, что я ведь тебя недавно видел, и совсем близко, мама... Вот как
отсюда и дотуда...
тогда, лежа за промерзшей кадкой, обнять мать, которую он разглядел через
окно. А вот сейчас мама была совсем рядом, как тогда, когда они ехали к
отцу в Мурманск и спали на узкой вагонной полке. И он мог теперь обнять ее,
но почему-то стеснялся. Ему вспомнилось лицо матери тогда, в окне. И вдруг
такая огромная нежность сжала его сердце, так толкнулась к его горлу, что
он чуть не задохнулся. Он повернулся к матери, торопливо прижался к ее
плечу, обхватил ее рукой за шею, заговорил тихо, в самое ухо, сдувая
мешавшие ему волосы с материнской щеки:
соскучился... захотел на тебя поглядеть... А у вас там немцы везде были. Я
за кадкой спрятался, и ты как раз в окне... Шила что-то. А я все лежал и
все смотрел, смотрел. А потом ты вдруг встала и штору опустила... А я
уполз, Ваня меня дожидался...
потрясенная, чувствуя себя почему-то виноватой: как же не почуяла тогда,
что сын был совсем рядом, глядел на нее, а она взяла да и опустила
занавеску!
не понимает...
норовя лбом поддеть под подбородок, принялся возиться, фыркать, дуть в ухо.
это лупила? Знаешь ведь, что терпеть этого не могу. Кому говорю? Вот как
надаю сейчас шлепков... Что?! Подучил? Силач нашелся какой! На еще! Драли
мы таких командиров за уши - вот так, вот так!
меня... Рука у тебя хлесткая!
каменной стены. Затихли каменоломни. Давно уже сморил сон самых неугомонных
рассказчиков и весельчаков. Здоровый храп доносился из штрека, где почивали
партизаны. Не слышалось больше треньканья мандолины с камбуза: видно,
угомонился и сам дядя Яша, изрядно хвативший из неприкосновенного запаса по
случаю праздника. Темно и тихо стало под землей. Только слышно было, как
тенькают капли талой воды, просачиваясь сквозь камень и падая в
подставленные лоханки и тазы.
с фронта, фашистов прогоним, все хорошо у нас будет, верно?
мне выдали, а то она, я знаю, не поверит... А как думаешь, орден мне правда
дадут?
сразу становилось таким надежным, уютным, незыблемым. Казалось, никакая
беда уже не может прокрасться сюда, раз возле тебя мама. Володя пожевал
пухлыми губами, поерзал плечом по грязной прокопченной подушке, чтоб
вдавить в ней ямку поудобнее. Он вдруг опять почувствовал себя совсем
маленьким. Он глубоко дышал и ощущал теплоту собственного дыхания, жарко
разливающуюся по плечу матери, куда он уткнулся носом, слегка посапывая.
Убежденный, что все на свете будет теперь хорошо, и обеими руками держась
за мать, заснул на краю каменной лежанки бесстрашный командир группы юных
разведчиков старокарантинской подземной крепости.
водила медленным и жадным взором по изменившимся, повзрослевшим чертам
Доставалов Александр
Шилова Юлия
Черепнин Владимир
Посняков Андрей
Круз Андрей
Сапковский Анджей