Чтение 103–й страницы книги ~Двадцатые годы~

В каждом человеке сочетается хорошее и плохое, и что в нем возобладает
- добро или зло - зависит от многих обстоятельств.
Работники боялись Павла Федоровича, да и успенские мужики не считали
его добрым, - долг не простит, проси не проси, взыщет без поблажек,
крепенек, зубы об него обломишь, а на самом деле человек податливый, слабый,
командовали им женщины, как скажут, так и поступит. Большую часть жизни
смотрел из-под рук матери, а после ее смерти вьет из него веревки Марья
Софроновна.
- Выпей, - обращается он к Славе. - Славный квасок изготовила твоя
мама.
- Ну как праздновали? - интересуется Вера Васильевна.
Слава щадит мать. Расскажи он об Андриевском, мама будет волноваться.
- Танцы были, спектакль...
- А теперь выпьем за ваших сыновей, - предлагает Павел Федорович. -
Россия теперь в их руки дадена. - Смотрит то на Петю, то на Славу, - Что
касаемо Петра Николаевича, тут все ясно...
У Пети от удовольствия блестят глаза. Впервые его называют по отчеству.
- Петя парень трудящий, всю жизнь будет вкалывать... - Павел Федорович
переводит взгляд на Славу. - А вот как ты, Вячеслав Николаевич,
определишься, это еще надо поворожить...
- Славе надо учиться, - подсказывает Вера Васильевна. - Тогда
что-нибудь и получится.
- А вот и нет, - возражает Павел Федорович. - Нынче учатся одни дураки.
Хватать надо, смутное время не часто повторяется.
Вера Васильевна в недоумении:
- Что хватать?
- Да все, что лезет в руки. Счастье. Должность. Паек... - Павел
Федорович видел - ничего-то Вера Васильевна не понимает. - Взять того же
Быстрова. Ни образования, ни хозяйства. А в волости высшая власть. Сыт,
пьян, лошадь чистых кровей, жена - генеральская дочь. А то, что убили, -
чистый случай, найдет другую. Все его боятся, а мальчишки молятся на него,
как на бога.
Услышь Слава год назад такую речь, он бы не простил Павлу Федоровичу ни
одного слова, - увы, Слава на Быстрова уже не молится.
- Прав я или не прав? - обращается Павел Федорович к Славе.
- Нет, - твердо отвечает Слава, - коммунист ищет счастья не для себя
лично, а для общего блага.
- Вот видите, - говорит Вера Васильевна. - Славе не нужно никаких
должностей, он поступит в университет...
Но и мама не права.
- Нет, - возражает Слава, - я хочу работать. - Он поправился: - То есть
не то что я зарекаюсь учиться, но некогда сейчас...
Тускло светит лампа. Петя моргает, он не привык не спать по ночам.
А Павел Федорович все сидит. Только ходики постукивают за стеной.
- Паш, Паш, где ты там? - послышался вдруг из-за стены голос Марьи
Софроновны, чуть хрипловатый со сна и в то же время певучий, призывный. -
Подай напиться.
Павел Федорович вскочил. Слава потянулся за стаканом, наполнил вишневым
напитком.
- Нате, несите...
- Да ты што, - шепнул Павел Федорович. - Она убьет меня за эти вишни.
Неслышным шагом побежал за водой и пропал.
Мама обняла Петю, подвела к дивану, уложила, он мгновенно заснул.
Потом легла сама.
- Я посижу еще немного с тобой, - сказал Слава.
Он сел на постель. Ему так много хотелось ей сказать, уверить, что он
оправдает ее надежды, но, так ничего не сказав, прикорнул к спинке кровати и
задремал в ногах у матери.

8

Странная тянулась зима, длинная, если глядеть вперед, месяц за месяцем
метели, морозы, сугробы, занесенные снегом проселки, школы с угарцем, печи
топили соломой, и учительницы боялись упустить тепло, уроки, одинаковые по
всей России, и короткая, если оглянуться назад, ни один день не повторим, не
похож на другой.
Ознобишин не сидел на месте, ездил по деревням, и у него тоже ни один
день не походил на другой.
На этот раз он крепко прибрал к рукам весь волостной комитет. "Будем
много говорить, и половины дел не переделаем". Привез из Орла керосин и
сразу не на склад в потребиловку, и даже не в кладовку к Григорию, а прямо в
комитет, в свою канцелярию, за печку. Огнеопасно, зато целехонько, отсюда
четвертинки не унести. Слава даже с Быстровым поцапался. "Достал? Молодец!
Отлей для исполкома с полпуда, привезут в потребиловку - отдадим". - "Нет,
Степан Кузьмич, не отолью". - "А куда столько?" - "Для изб-читален, будем
неграмотность ликвидировать". - "Что-то ты голос начал поднимать?" - "Я не
поднимаю, но у это о керосина целевое назначение..." И Быстров отступил:
"Смотри, если узнаю, что попало куда-нибудь на сторону..." Для порядка
Ознобишин созвал заседание волкомола. "Керосин только для ликбеза. Сколько у
нас изб-читален? Девятнадцать? Всем по бутылке. А дальше смотря по
успеваемости..." Сосняков, разумеется, встрял: "Мы это еще обсудим..." - "Я
это еще в Москве обсудил". - "С кем это?" - "А с тем, кто поумнее тебя". И
все. Раньше так только Быстров разговаривал. "А тебе, Сосняков, придется в
Успенском задержаться, я по деревням буду мотаться, а ты здесь, в комитете
командовать".
Вечером школы превращались в избы-читальни. Учительницы плакались: "У
нас школьные тетради не проверены". - "Уж как-нибудь ночью, а это дело тоже
откладывать нельзя". В школу сгоняли старух и допризывников. "Бабушки, будем
учиться грамоте..." К большевистским затеям уже привыкли, не отвертишься.
Слава начинал с чтения. Вслух. Читал "Дубровского". Иногда
"Барышню-крестьянку". Реже стихи Некрасова. Потом приступала к делу
учительница. "Слова состоят из букв... Буквы складываются в слоги..."
Ученицы напряженно смотрели на черную доску. "Попробуйте записать".
Ознобишин снова читал, на этот раз какую-нибудь статейку из газеты. "Могли
бы и сами прочесть. Дайте срок, к весне начнете читать". Ночевать он
оставался в школе, а наутро отправлялся в следующую деревню. Все это было бы
скучно, если бы перед ним не возникали очертания преображенной страны.
В нем чувствовалась одержимость, которая действовала на окружающих. Ему
не надоедало переезжать из деревни в деревню, беседовать со стариками,
собирать молодежь, повторять изо дня в день: учиться, учиться... Учиться
коммунизму!
Его одержимость заражала даже его противников. Уж на что были чужды
коммунистические идеи Павлу Федоровичу, даже он посочувствовал если не
идеям, то их проповеднику. В один из редких наездов домой Слава сразу
устремился на кухню, заложил руки за спину и прижался к печке.
Маленький, посеревший от холода, он точно вбирал в себя тепло от печи.
Тут зашел на кухню Павел Федорович, достать уголька, прикурить, а
увидел, можно сказать, своего классового противника.
- Замерз?
- Немного.
- Домой надолго?
- С утра в Каменку.
Павел Федорович хмыкнул, закурил, ничего больше не сказал, молча ушел,
минут через десять вернулся, швырнул на лавку овчинный полушубок.
- Примерь.
- Откуда это?
- Отчима твоего полушубок. Шили, когда помоложе тебя был. Вырос из
него, вот и завалялся в старых вещах. Сейчас как раз на тебя.
Оставил полушубок и ушел.
Надежда подала обновку мальчику:
- Примерь, примерь...
Теперь Славе полегче будет в поездках. От Федора Федоровича он мог
принять подарок.
- Годится?
- В самый раз.
Надежда даже попрекнула:
- Ты вот не ладишь с хозяином. А будь ты поглаже, и он будет послаже.
"Может, он рассчитывает дождаться от меня керосина, - подумал Слава, -
так это напрасные надежды".
- Исть хочешь? - спросила Надежда и, не ожидая ответа, пересыпала со
сковородки в зеленый эмалированный тазик зеленую от политого на нее
конопляного масла картошку и положила прямо на доски стола с пяток соленых
огурцов, - Хлеб-от такой, что лучше без хлеба.
Поев, он спросил:
- Мама у себя? А Петя?
- Петька на хуторе, ремонтирует с Филиппычем инвентарь.
Прошел в комнаты. Вера Васильевна сидела за столом, поправляла школьные
тетрадки. Перед ней тускло светилась коптилка с конопляным маслом - на
мгновение ему опять стало стыдно. Он бы мог принести матери керосина, не
портила бы глаза, но какой несоизмеримо больший стыд охватил бы его, если бы
он это сделал, - он виновато подошел к матери, прижаться бы к ее русым,
пушистым и мягким волосам, поцеловать ее, но это тоже стыдно, он уже
взрослый.
- Прибыл?
- Давно прибыл.
- Пойдем покормлю.
- Надежда покормила.
- Надолго?
- До завтра...