Чтение 103–й страницы книги ~Доктор Живаго~

блеска.

Ненастье дымом скользило по скипидарно-смолистым иглам
хвойного бора, не проникая в них, как не проходит вода в
клеенку. Телеграфные провода, как бисером, были унизаны
каплями дождя. Они висели тесно-тесно, одна к другой и не
отрывались.

Свирид был из числа отправленных вглубь тайги навстречу
беженкам. Он хотел рассказать начальнику о том, чему он был
свидетелем. О бестолочи, получавшейся из взаимостолкновения
разных, равно неисполнимых приказов. Об изуверствах, учиняемых
наиболее слабою, изверившеюся частью женских скопищ.
Двигавшиеся пешком с узлами, мешками и грудными детьми на
себе, лишившиеся молока, сбившиеся с ног и обезумевшие молодые
матери бросали детей на дороге, вытрясали муку из мешков и
сворачивали назад. Лучше де скорая смерть, чем долгая от
голоду. Лучше врагу в руки, чем лесному зверю в зубы.

Другие, наиболее сильные, являли образцы выдержки и
храбрости, неведомые мужчинам. У Свирида было еще множество
других сообщений. Он хотел предупредить начальника о
нависающей над лагерем опасности нового восстания, более
угрожающего, чем подавленное, и не находил слов, потому что
нетерпеливость Ливерия, раздраженно торопившего его,
окончательно лишала его дара речи. А Ливерий поминутно обрывал
Свирида не только оттого, что его ждали на дороге и кивали и
кричали ему, но потому, что две последние недели к нему сплошь
обращались с такими соображениями, и Ливерию всЈ это было
известно.

-- Ты не гони меня, товарищ начальник. Я и так не речист. У
меня слово в зубах застреват, я словом подавлюсь. Я те что
говорю? Сходи в беженский обоз, скажи женкам чалдонским закон
да дело. Ишь какая у них непуть пошла. Я те спрашиваю, что у
нас, "все на Колчака!" или бабье побоище?

-- Короче, Свирид. Видишь, кличут меня. Не накручивай.

-- Теперь эта лешачиха дейманка Злыдариха, пес ее знат, кто
она есть, бабенка. Сказывала, припишите меня, говорит, к
скотине бабой ветренянкой...

-- Ветеринаркой, Свирид.

-- А я про что? Я и говорю, -- бабой ветренянкой животные
поветрия лечить. А ныне куда там тебе твоя скотина, маткой
беспоповкой, столоверкой, оборотилась, коровьи обедни служит,
новых женок беженских с пути совращат. Вот, говорит, на себя
пеняйте, до чего доводит за красным флаком задрамши подол.
Другой раз не бегайте.

-- Я не понимаю, про каких ты беженок? Про наших,
партизанских, или еще про каких-нибудь других?

-- Вестимо про других. Про новых, чужеместных.

-- Так ведь было им распоряжение в сельцо Дворы, на
Чилимскую мельницу. Как они здесь очутились?

-- Эва, сельцо Дворы. От твоих Дворов одно огнище стоит,
погорелище. И мельница и вся кулижка в угольках. Они, пришедши
на Чилимку, видят, пустошь голая. Половина ума решилась, воймя
воет и назад к белякам. А другие оглобли наоборот и сюда всем
обозом.

-- Через глухую чащу, через топи?

-- А топоры-пилы на что? Им мужиков наших послали,
охранять, -- пособили. Тридцать, говорят, верст дороги
прорубили. С мостами, бестии. Говори после этого, -- бабы.
Такое сделают, злыдни, не сообразишь в три дни.

-- Хорош гусь! Чего же ты радуешься, кобыла, тридцать верст
дороги. Это ведь Вицину и Квадри на руку. Открыли проезд в
тайгу. Хоть артиллерию кати.

-- Заслон. Заслон. Выставь заслон и дело с концом.

-- Бог даст без тебя додумаюсь.

6

Дни сократились. В пять часов темнело. Ближе к сумеркам
Юрий Андреевич перешел тракт в том месте, где на днях Ливерий
пререкался со Свиридом. Доктор направлялся в лагерь. Близ
поляны и горки, на которой росла рябина, считавшаяся
пограничной вехой лагеря, он услышал озорной задорный голос
Кубарихи, своей соперницы, как он в шутку звал
лекариху-знахарку. Его конкурентка с крикливым подвизгиванием
выводила что-то веселое, разухабистое, наверное какие-то
частушки. Ее слушали. Ее прерывали взрывы сочувственного
смеха, мужского и женского. Потом всЈ смолкло. Все наверное
разошлись.

Тогда Кубариха запела по-другому, про себя и вполголоса,
считая себя в полном одиночестве. Остерегаясь оступиться в
болото, Юрий Андреевич в потемках медленно пробирался по
стежке, огибавшей топкую полянку перед рябиной, и остановился,
как вкопанный. Кубариха пела какую-то старинную русскую песню.
Юрий Андреевич не знал ее. Может быть, это была ее
импровизация?

Русская песня, как вода в запруде. Кажется, она
остановилась и не движется. А на глубине она безостановочно
вытекает из вешняков и спокойствие ее поверхности обманчиво.
Всеми способами, повторениями, параллелизмами, она задерживает
ход постепенно развивающегося содержания. У какого-то предела
оно вдруг сразу открывается и разом поражает нас. Сдерживающая
себя, властвующая над собою тоскующая сила выражает себя так.
Это безумная попытка словами остановить время.

Кубариха наполовину пела, наполовину говорила:

"Что бежал заюшка по белУ светУ,

По белУ свету да по белУ снегУ.

Он бежал косой мимо рябины дерева,

Он бежал косой, рябине плакался.

У меня ль у зайца сердце робкое,

Сердце робкое, захолончивое,

Я робею, заяц, следу зверьего,

Следу зверьего, несыта волчья черева.

Пожалей меня, рябинов куст,

Что рябинов куст, краса рябина дерево.

Ты не дай красы своей злому ворогу,

Злому ворогу, злому ворону.

Ты рассыпь красны ягоды горстью пО ветру,

Горстью по ветру, по белУ свету, по белУ снегУ.

Закати, закинь их на родиму сторону,

В тот ли крайний дом с околицы.

В то ли крайнее окно да в ту ли горницу,

Там затворница укрывается,

Милая моя, желанная.

Ты скажи на ушко моей жалЈнушке

Слово жаркое, горячее.

Я томлюсь во плену, солдат ратничек,

Скучно мне солдату на чужбинушке.

А и вырвусь я из плена горького,

Вырвусь к ягодке моей красавице".

7

Солдатка Кубариха заговаривала больную корову Палихи,
Памфиловой жены Агафьи Фотиевны, в просторечии ФатЕвны. Корову
вывели из стада и поставили в кустарник, привязав за рога к
дереву. У передних ног коровы на пеньке села хозяйка, у задних
-- на доильной скамеечке, солдатка ворожея.

Остальное несметное стадо теснилось на небольшой прогалине.
Темный бор отовсюду обступал его стеною высоких, как горы,
треугольных елей, которые как бы сидели на земле на толстых
задах своих врозь растопыренных нижних ветвей.

В Сибири разводили какую-то одну премированную швейцарскую
породу. Почти все в одну масть, черные с белыми подпалинами,
коровы не меньше людей были измучены лишениями, долгими
переходами, нестерпимой теснотой. Прижатые боками одна к
другой, они чумели от давки. В своем одурении они забывали о
своем поле и с ревом, по-бычьи налезали одна на другую, с
трудом взволакивая вверх тяжелые оттянутые вымена. Покрытые
ими телицы, задрав хвост, вырывались из-под них и, обламывая
кусты и сучья, убегали в чащу, куда за ними с криком бросались
старики пастухи и дети подпаски.

И точно запертые в тесном кружке, который вычерчивали
еловые верхушки в зимнем небе, так же бурно и беспорядочно
теснились, становились на дыбы и громоздились друг на друга
снеговые черно-белые облака над лесною прогалиной.

Стоявшие кучкою поодаль любопытные мешали знахарке. Она
недобрым взглядом смеривала их с головы до ног. Но было ниже
ее достоинства признаваться, что они ее стесняют. Самолюбие
артистки останавливала ее. И она делала вид, что не замечает
их. Доктор наблюдал ее из задних рядов, скрытый от нее.