увеличивать разрешающую способность глаза до микроскопической точности -
зрачок, особенно серой или горчично-медовой разновидности, посрамляет любой
хассельбладовский объектив и доводит будущие воспоминания до резкости снимка
из "Нешнл Джиографик". Бодрая синева неба; солнце, улизнув от своего
золотого двойника у подножия Сан-Джорджо, скользит по несметной чешуе
плещущей ряби Лагуны; за спиной, под колоннадой Палаццо Дукале, коренастые
ребята в шубах наяривают "Eine Kleine Nachtmusik" *(12), специально для
тебя, усевшегося на белом стуле и щурящегося на сумасшедшие гамбиты голубей
на шахматной доске огромного кампо. Эспрессо на дне твоей чашки -
единственная, как ты понимаешь, черная точка на мили вокруг. Таков здешний
полдень. По утрам этот свет припадает грудью к оконному стеклу и, разжав
твой глаз точно раковину, бежит дальше, перебирая длинными лучами аркады,
колоннады, кирпичные трубы, святых и львов - как бегущие сломя голову
школьники прутьями по железной ограде парка или сада. "Изобрази",- кричит
он, то ли принимая тебя за какого-то Каналетто, Карпаччо, Гварди, то ли не
полагаясь на способность твоей сетчатки вместить то, что он предлагает, тем
более - на способность твоего мозга это впитать. Возможно, последним первое
и объясняется. Возможно, последнее и первое суть синонимы. Возможно,
искусство есть просто реакция организма на собственную малоемкость. Как бы
то ни было, ты подчиняешься приказу и хватаешь камеру, дополняющую что
зрачок, что клетки мозга. Придись этому городу туго с деньгами, он может
обратиться к Кодаку за финансовой помощью - или же обложить его продукцию
диким налогом. И точно так же, пока существует этот город, пока он освещен
зимним светом, акции Кодака - лучшее помещение капитала.
становятся мягче, колонны круглее, капители кудрявее, карнизы четче, шпили
тверже, ниши глубже, одежды апостолов складчатей, ангелы невесомей. На
улицах темнеет, но еще не кончился день для набережных и того гигантского
жидкого зеркала, где моторки, катера, гондолы, шлюпки и барки, как
раскиданная старая обувь, ревностно топчут барочные и готические фасады, не
щадя ни твоего лица, ни мимолетного облака. "Изобрази",- шепчет зимний свет,
налетев на кирпичную стену больницы или вернувшись в родной рай фронтона
Сан-Закариа после долгого космического перелета. И ты чувствуешь усталость
этого света, отдыхающего в мраморных раковинах Закариа час-другой, пока
земля подставляет светилу другую щеку. Таков зимний свет в чистом виде. Ни
тепла, ни энергии он не несет, растеряв их где-то во вселенной или в
соседних тучах. Единственное желание его частиц - достичь предмета, большого
ли, малого, и сделать его видимым. Это частный свет, свет Джорджоне или
Беллини, а не Тьеполо или Тинторетто. И город нежится в нем, наслаждаясь его
касаниями, лаской бесконечности, откуда он явился. В конечном счете, именно
предмет и делает бесконечность частной.
туловищем дельфина. Второе будет выгибаться, первая точить клыки. Он может
украшать вход или просто вылезать из стены без всякой видимой цели,
отсутствие которой делает его странно привычным. При определенной
специальности и в определенном возрасте нет ничего привычнее, чем не иметь
цели. Как и путать черты и свойства двух или более существ и, конечно, их
род. В общем, все эти бредовые существа - драконы, горгульи, василиски,
женогрудые сфинксы, крылатые львы, церберы, минотавры, кентавры, химеры,-
пришедшие к нам из мифологии (заслужившей звание классического сюрреализма),
суть наши автопортреты, в том смысле, что в них выражается генетическая
память вида об эволюции. Неудивительно их изобилие здесь, в этом городе,
всплывшем из воды. С другой стороны, ничего фрейдистского, под- или
бессознательного в них нет. Учитывая природу человеческой реальности,
толкования снов есть тавтология, оправданная в лучшем случае соотношением
дневного света и темноты. Впрочем, сомнительно, чтобы этот демократический
принцип применялся в природе, где большинства нет ни у чего. Даже у воды,
отражающей и преломляющей все, включая самое себя, меняющей формы и
материалы, иногда бережно, иногда чудовищно. Этим и объясняется характер
здешнего зимнего света; этим объясняется его привязанность к монстрам - и к
херувимам. Вероятно, и херувимы - этап эволюции вида. Или наоборот, ибо,
устроив их перепись в этом городе, получим цифру, превышающую численность
населения.
потому, что к ним вас причисляют чаще, чем к первым; хотя бы потому, что
крылья обретаешь только в ВВС. Имея нечистую совесть, узнаешь себя в любой
из этих мраморных, бронзовых, гипсовых небылиц - как минимум, в драконе, а
не в св. Георгии. При специальности, заставляющей макать перо в чернильницу,
можно узнать себя в обоих. В конце концов, святого без чудовища не бывает -
не говоря уже о подводном происхождении чернил. Но даже не разводя эту идею
ни чернилами, ни водой, ясно, что это город рыб, как пойманных, так и
плавающих на воле. И, увиденный рыбой - если наделить ее человеческим глазом
во избежание пресловутых искажений,- человек предстал бы чудовищем; может, и
не осьминогом, но уж точно четвероногом. Чем-то, во всяком случае, гораздо
более сложным, чем сама рыба. Поэтому неудивительно, что акулы так за нами
гоняются. Спроси простую золотую рыбку - даже не пойманную, а на свободе -
как я выгляжу, она ответит: ты чудовище. И ее голос покажется странно
знакомым, словно глаза у нее горчично-медового цвета.
ли ты какую-то цель или бежишь от себя, охотник ли ты или дичь. Точно, что
не святой, но, возможно, и не полноценный дракон; вряд ли Тесей, но и не
изголодавшийся по девушкам Минотавр. Впрочем, греческая версия ближе к делу,
поскольку победитель не получает ничего, поскольку убийца и убитый родня.
Чудовище ведь приходилось единоутробным братом награде; во всяком случае -
итоговой жене героя. Насколько мы знаем, Ариадна и Федра были сестры, и
храбрый афинянин поимел обеих. Стремясь в зятья к критскому царю, он вполне
мог пойти на убийственное задание, чтобы улучшить репутацию своей будущей
семьи. Как от внучек Гелиоса от девиц ждали чистоты и блеска; об этом же
говорят и их имена. Ведь даже мать, Пасифая, при всех своих темных
влечениях, была Ослепительно Яркой. И возможно, она отдалась темным
влечениям и, тем самым, быку как раз затем, чтобы доказать, что природе
безразличен принцип большинства, так как рога быка напоминают лунный серп.
Возможно, светотень интересовала ее сильнее, чем животные свойства, и она
затмила быка по чисто оптическим соображениям. И тот факт, что бык, чья
нагруженная символами родословная восходит к наскальной живописи, был
настолько слеп, что обманулся искусственной коровой, сооруженной для Пасифаи
Дедалом, доказывает, что ее предки берут верх в системе причинности, что
преломленный ею свет Гелиоса все еще - после четверых детей (двух знаменитых
дочерей и двух никчемных сыновей) - ослепительно ярок. А по поводу
причинности следует добавить, что главный герой сюжета - именно Дедал, кроме
очень правдоподобной коровы построивший - на этот раз для царя - тот самый
лабиринт, где быкоголовый отпрыск и его убийца однажды столкнулись с
печальными последствиями для первого. В каком-то смысле, вся история
родилась в мозгу Дедала, и в особенности лабиринт, так похожий на мозг. В
каком-то смысле, все между собой в родстве, по крайней мере преследователь и
преследуемый. Поэтому неудивительно, что блуждания по улицам этого города,
чьей самой крупной колонией в течение примерно трех веков был Крит,
производят довольно тавтологическое впечатление, особенно когда смеркается,
то есть когда убывают пасифайские, ариаднины и федрины свойства города.
Иными словами, особенно вечером, когда предаешься самоуничижению.
раскрытой на "Мир тебе, св. Марк", или же с нормальной кошачьей внешностью.
Крылатые, строго говоря, тоже относятся к категории чудовищ. Правда, из-за
своих занятий я всегда рассматривал их как более резвую и образованную
разновидность Пегаса, который летать, конечно, может, но чье умение читать
более сомнительно. Во всяком случае, лапой листать страницы удобнее, чем
копытом. В этом городе львы на каждом углу, и с годами я невольно включился
в почитание этого тотема, даже поместив одного из них на обложку одной моей
книги: то есть на то, что в моей специальности точнее всего соответствует
фасаду. Но они все равно чудовища, хотя бы потому, что рождены воображением
города, даже в зените морской мощи не контролировавшего ни одной территории,
где бы это животное водилось, пусть и в бескрылом состоянии. (Греки со своим
быком оказались большими реалистами, несмотря на его неолитическую
родословную.) Что до самого евангелиста, то он, разумеется, умер в
Александрии, в Египте - но от естественных причин и ни разу не побывав на
сафари. В общем, со львами дел христианский мир почти не имел, поскольку на
его территории они не водились, обитая только в Африке, при этом в пустынях.
Что, конечно, сблизило их впоследствии с отцами-пустынниками; а кроме этого,
христиане сталкивались со зверем только в качестве его пищи в римских
цирках, куда львов ввозили с африканских берегов для увеселений. Их
экзотичность - лучше сказать: их небывалость - и развязала фантазию древних,
позволив приписывать этим зверям различные потусторонние свойства, в том
числе и общение с Божеством. Так что не совсем нелепо сажать зверя на
венецианские фасады в неправдоподобной роли стража вечного упокоения св.
Марка; если не церковь, то саму Венецию можно счесть львицей, защищающей
Маккефри Энн
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Куликов Роман
Шилова Юлия