шительным жестом отстранить это неимоверное для нее количество спиртно-
го, - не успевает, потому что натыкается на полный неподдельного страда-
ния взгляд черных яриковых очей, на душераздирающий вопрос: ладно, пусть
никто! - но хоть она, она-то! - она верит ли еще в его талант?! - и наша
героиня, хоть с той общежитской папочки и не видевшая ни одного настоя-
щего ярикова произведения, а, может, как раз потому, что не видевшая, -
не менее, чем в давней засранной церкви убежденно, но куда более горько,
кивает в ответ, а потом и поднимает стакан, ибо не поднять его в данной
ситуации - все равно, что признаться в неискренности, все равно, что
ударить по лицу несчастного этого человека, пришедшего к ней, как к пос-
ледней инстанции не то справедливости, не то - милосердия.
подчиненные и подопечные видят ее в настоящую минуту: вот такую - непод-
тянутую, расхристанную, сидящую за одним столом с грязным, ободранным
диссидентом, держащую полный стакан водяры, - но странно: фантазия эта
не покрывает нашу героиню липким, холодным потом ужаса, а, напротив, -
дразнит, забавляет, манит подмеченным еще Пушкиным упоительным ощущением
бездны мрачной на краю, - и Галина Алексеевна как-то особенно азартно,
демонстративно опорожняет единым духом стакан, а потом, когда видение
исчезает, ничего страшного, думает под тяжелым, непрерывающимся взглядом
собутыльника, нужно же, наконец, разрушить психологический барьер между
нами! Трезвый пьяного не разумеет. Или как там: наоборот?
желудка, и мрачная бездна сообщнически подмигивает кошачьим своим зра-
ком. Свечи, скатерть, хрусталь и серебро с достоверностью галлюцинации
возникают в мозгу Галины Алексеевны при взгляде на разделяющий их с Яри-
ком красный пластик кухонного стола, - играют, переливаются разноцветны-
ми искрами, - и то давнее, неимоверное желание обдает ее всю жаром.
неудачном браке, утоляет аппетит и продолжает предаваться мучительным
философским поискам, по привычке последних лет интонируемым, преимущест-
венно, вопросительно. Ну почему, дескать, к ним, на Кузнецкий, народу
ходит больше чем к нам (хотя он не состоит и в группкоме графиков, - а
все-таки: к нам) на Грузинскую? Или: куда подевались, куда сгинули вре-
мена бешеной популярности неофициальной живописи, легендарные времена
Измайлово и "Пчеловодства", и почему он, дурак, в ту пору там не выстав-
лялся, а рвался в Союз? Или, наконец, почему ни худфонд, ни эти сраные
(при слове сраные Галина Алексеевна непроизвольно морщится, демонстри-
руя, что слышит его не впервые в жизни) миллионеры не желают покупать
произведений его, Ярика, незавербованного искусства? Почему даже в нес-
частный салон Юны Модестовны не может он пристроить и пары своих холс-
тов?!.
способностей и даже ее протекции требуются совершенно несвойственные на-
шему Модильяни покладистость, терпение, выдержка и политическая тонкость
в искусстве интриги. Самое смешное, что те же качества, даже в сильней-
шей степени, требуются, оказывается, и в мире диссидентском, - но об
этом Галина Алексеевна, не читающая, - хоть и невредно было бы ей по
службе, - ни "Третьей волны", ни "АЯ", а лишь наслышанная о нехорошем
сем мире с тенденциозного голоса любимой своей заокеанской радиостанции,
не только не знает, но даже и не догадывается: диссидентский мир вообще
представляется ей не менее таинственным, чем загробная жизнь. Впрочем,
привыкшая, как мы уже заметили, к глухой монологичности яриковых сомне-
ний, она вовсе и не собирается на них реагировать. Поэтому настойчи-
во-напористое (Боже! почти как в те времена!) требование художника ехать
сейчас же, сию же минуту, к нему в мастерскую, где и ответить, наконец,
окончательно и бесповоротно лицом к лицу с картинами на все проклятые,
мучащие его вопросы, - застает ее совершенно врасплох и, подкрепленное
зовом пресловутой бездны, любовью и алкоголем, серьезного сопротивления
не встречает.
вал Ярик, - том этот, сто первый по счету, - оказывается Эдгаром По.
огромными, пыльными, асбестом укутанными трубами складываясь и в три по-
гибели, шла Галина Алексеевна, предводительствуемая Яриком, по коленча-
тому подвальному коридору мимо выпиленных из фанеры, вырезанных из пе-
нопласта, отчеканенных на жести силуэтов Вождя Мирового Пролетариата,
мимо разнокалиберных досок почета, мимо щитов соцобязательств, мимо ло-
зунгов и серий портретов членов Политбюро, - шла в святая святых нашего
художника. Открывшаяся ее взору огромная, в центре освещенная голой
двухсотсвечовкою, в углах чем-то шуршащая и копошащаяся безоконная ком-
ната и была яриковой мастерскою: вместе с сотнею рублей ежемесячного жа-
лования, выплачиваемого одним из московских ЖЭКов, составляла она награ-
ду за идеологический труд, продукцию которого Галина Алексеевна видела
по пути. Ярик, несколько долгих лет буквально загибавшийся без мастерс-
кой вообще, ни перед диссидентствующими, но часто вполне преуспевающими
друзьями-приятелями, ни, тем более, перед Галиною Алексеевною за продук-
цию эту не оправдывался и не извинялся, ибо считал вынужденную свою ра-
боту на ниве идеологии, работу, дающую в остальных отношениях почти
безграничную свободу творчества, делом в нравственном отношении пусть не
похвальным, но не столь и предосудительным: каждая, дескать, цивилизация
имеет свои символы и обряды, свои, так сказать, формальности, серьезного
значения которым ни один нормальный человек никогда не придаст, вот как,
например, моде.
картины заполняют ее: чувствовалось, как много их, потерянных в обводя-
щем углы мраке: больших и маленьких, туманных и веселеньких, масляных и
гуашевых, на холсте, на картоне и даже на оргалите. Ну вот! выдохнул
Ярик, поставив бутылку с остатками водки на стол (несмотря на настояния
Галины Алексеевны, он, покидая ее дом, с бутылкою расстаться не пожелал
категорически) и зажег пару позаимствованных где-то на стройке прожекто-
ров. Смотри. Оценивай. Ты ж как-никак специалист.
бым сладострастием, которого Ярик до сих пор никогда на этом лице не за-
мечал, которого даже и заподозрить на нем не мог, - сладострастием неог-
раниченной власти над так называемым искусством, неподвластным, как лю-
бят его создатели самодовольно считать, никому кроме них и Бога, - и,
хоть в то же мгновенье она одернула себя, согнала с лица предательское
предвкушение, Ярик уже казнился, мятался и готов был, казалось,
собственным телом броситься на смертоносные амбразуры глаз любовницы.
Ничего уже, впрочем, поправить было невозможно, во всяком случае, по
ярикову не то что деликатному, а не слишком как-то твердому характеру,
разве вот суетливо разлить по нечистым стаканам остатки "Сибирской".
чувствовала, что, не выпив, спугнет художника, а отказаться от предстоя-
щего суда сил уже не имела, и так как ни закусить, ни даже запить ковар-
ную жидкость было нечем, бросилась в критический свой полет непос-
редственно из ожесточенной схватки с тошнотою и подступающей к горлу
рвотою.
других небольшой квадратный холстик, попорченный по краям коренным насе-
лением подвала, это же прямая антисоветчина в худшем, классическом ее
смысле. Это недостойно высокого твоего таланта! и брезгливо отбросила
холстик влево от себя. Допустим, нетвердо согласился автор, польщенный
словосочетанием "высокий талант". Она, будто только подтверждения и жда-
ла, ринулась дальше: и это, протянула цепкую руку куда-то в глубину. И
это!
рафии, разговор, несмотря на несколько заплетающийся язык тайного совет-
ника, принял характер более утонченный. Например, графическая серия,
вдохновленная ошибочно напечатанным и справедливо забытым "Иваном Дени-
совичем", навлекла на художника обвинение в спекулятивности и паразити-
ровании на теме. Ты сам посуди, объяснялась Галина Алексеевна перед Яри-
ком, который вовсе и не требовал никаких объяснений, а мрачно молчал,
словно уже придумал что-то, решил, и только выжидал удобного момента,
чтобы решение свое привести в исполнение. Ты сам посуди: кто бы, что бы
и как бы скверно ни нарисовал или, скажем, ни написал про лагерь - это
всегда будет волновать, будить сострадание. При чем же здесь живопись?
При чем линия? При чем, в конце концов, искусство?! Вспомни ту нашу кар-
тиночку, про солдат!
Алексеевна утратила последние остатки самообладания и, по мере того, как
росла на полу стопка отсеиваемых картин и рисунков, все более и более
радужные перспективы раздражали внутренний ее взор: постепенное, сегод-
няшней ночью начавшееся приручение маленького своего Модильяни, введение
его в номенклатуру и, в конце концов, скромная свадьба и долгое семейное
благополучие: они жили счастливо и умерли в один день. А п-пить я ему
больше н-не п-позволю!
становился все глаже, формулировки все обкатаннее, чеканнее, голос ма-
ло-помалу набирал силу и вот уже гулко гремел под низкими подземными
сводами: ведь чем одним живет человек? Надеждой! Чего он вправе ждать от
искусства?? Надежды!! Что должен, что обязан дать ему художник???
На-деж-ду!!! Константиновну, буркнул Ярик, но слух Галины Алексеевны не
счел сомнительную эту, диссидентскую острту достойною замечания, а голос
меж тем продолжал: вот, например, полотно! Оно ведь абсолютно беспрос-
ветное, черное. Ты согласен? черное? Согласен? От него же повеситься хо-
чется. Кому оно несет радость? Кому дает силы? Кому, наконец, служит?!
Красоте! стыдливо промямлил Модильяни и тут же пожалел, что открыл рот.
Мережковский Дмитрий
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий
Майер Стефани
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей