Чтение 103–й страницы книги ~В круге первом~

всем библиотекам, ещё проводились специальные месячники проталкивания.
Конечно, очень многой правды нельзя было написать. Но они утешали себя, что
когда-нибудь обстоятельства изменятся, они непременно вернутся ещё раз к
этим событиям, переосветят их истинно, переиздадут, исправят старые книги. А
сейчас следовало писать хоть ту четвёртую, восьмую, шестнадцатую, ту, чёрт
её подери, тридцать вторую часть правды, которую разрешалось, хоть о
поцелуях и о природе -- хоть что-нибудь лучше, чем ничего.

Но угнетало Галахова, что всё трудней становилось писать каждую новую
хорошую страницу. Он заставлял себя работать по расписанию, он боролся с
зевотой, с ленивым мозгом, с отвлекающими мыслями, с прислушиванием, что
пришёл, кажется, почтальон, пойти бы посмотреть газетки. Он следил, чтобы в
кабинете было проветрено и восемнадцать градусов Цельсия, чтобы стол был
чисто протёрт -- иначе он никак не мог писать.

Начиная новую большую вещь, он вспыхивал, клялся себе и друзьям, что
теперь никому не уступит, что теперь-то напишет настоящую книгу. С
увлечением садился он за первые страницы. Но очень скоро замечал, что пишет
не один -- что перед ним всплыл и все ясней маячит в воздухе образ того, для
кого он пишет, чьими глазами он невольно перечитывает каждый только что
написанный абзац. И этот Тот был не Читатель, брат, друг и сверстник
читатель, не критик вообще -- а почему-то всегда прославленный, главный
критик Ермилов.

Так и воображал себе Галахов Ермилова с расширенным подбородком, лежащим
на груди, как он прочтёт эту новую вещь и разразится против него огромной
(уже бывало) статьёй на целую полосу "Литературки". Назовёт он статью: "Из
какой подворотни эти веяния?" или "Еще раз о некоторых модных тенденциях на
нашем испытанном пути". Начнёт он её не прямо, начнёт с каких-нибудь самых
святых слов Белинского или Некрасова, с которыми только злодей может не
согласиться. И тут же осторожненько вывернет эти слова, перенесёт их совсем
в другом смысле -- и выяснится, что Белинский или Герцен горячо
засвидетельствуют, что новая книга Галахова выявляет нам его как фигуру
антиобщественную, антигуманную, с шаткой философской основой.

И так абзац за абзацем стараясь угадать контраргументы Ермилова и
приноровиться к ним, Галахов быстро ослабевал выписывать углы, и книга сама
малодушно обкатывалась, ложилась податливыми кольцами. И, уже зайдя за
половину, видел Галахов, что книгу ему подменили, опять она не получилась...

-- А черты нашего дипломата? -- всё же досказал Иннокентий, но голосом
потерянным и с кислой кривой улыбкой, когда вот-вот растечётся лицо. -- Ты и
сам можешь их себе хорошо представить. Высокая идейность. Высокая
принципиальность. Беззаветная преданность нашему делу. Личная глубокая
привязанность к товарищу Сталину. Неукоснительное следование инструкциям из
Москвы. У некоторых сильное, у других -- слабоватое знание иностранных
языков. Ну, и еще -- большая привязанность к телесным удовольствиям. Потому
что, как говорят, жизнь даётся нам -- один только раз...

Радович был давнишний и коренной неудачник: уже в тридцатые годы лекции
его отменялись, книги не печатались, и сверх всего ещё терзали его болезни:
в грудной клетке он носил осколок колчаковского снаряда, пятнадцать лет у
него тянулась язва двенадцатиперстной, да много лет он каждое утро делал
себе мучительную процедуру промывания желудка через пищевод, без чего не мог
есть и жить.

Но знающая меру в своих щедротах и в своих преследованиях, судьба этими
самыми неудачами и спасла Радовича: заметное лицо в коминтерновских кругах,
он в самые критические годы уцелел из-за того, что не выползал из больниц.
За болезнями же перехоронился он и в прошлом году, когда всех сербов,
оставшихся в Союзе, или загоняли в антититовское движение или сажали в
тюрьму.

Понимая подозрительность своего положения, Радович сдерживался
чрезвычайным усилием, не давал себе говорить, не давал вводить себя в
фанатическое состояние спора, а пытался жить бледной жизнью инвалида.

И сейчас он сдержался с помощью табачного столика. Такой столик --
овальный, из чёрного дерева, стоял в кабинете особо с гильзами, машинкой для
набивки гильз, набором трубок в штативе и перламутровой пепельницей. А около
столика стоял табачный же шкафик из карельской берёзы с многочисленными
выдвижными ящичками, в каждом из которых жил особый сорт папирос, сигарет,
сигар, Табаков трубочных и даже нюхательных.

Молча слушая теперь рассказ Словуты о подробностях подготовки
бактериологической войны, об ужаснейших преступлениях японских офицеров
против человечности, -- Радович сладострастно разбирался и принюхивался к
содержимому табачных ящиков, не решаясь, на чём остановиться. Курить ему
было самоубийственно, курить ему категорически запрещалось всеми врачами, --
но так как ему запрещалось ещё и пить, и есть (сегодня за ужином он тоже
почти не ел) -- то обоняние и вкус его были особенно изощрены к оттенкам
табака. Жизнь без курения казалась ему бескрылой, он частенько кручивал
газетные цыгарки из базарной махорки, которую предпочитал в своих стеснённых
денежных обстоятельствах. В Стерлитамаке во время эвакуации он ходил к дедам
на огороды, покупал лист, сам сушил и резал. В его холостом досуге работа
над табаком способствовала размышлениям.

Собственно, если бы Радович и встрял в разговор -- он не сказал бы ничего
ужасного, ибо и сам он думал недалеко от того, что государственно необходимо
было думать. Однако, непримиримая к малейшим отливам больше, чем к
противоположным цветам, сталинская партия тотчас бы срубила ему голову
именно за то малое, в чём он отличался.

Но благополучным образом он смолчал, и разговор перешёл от японцев к
сравнительным качествам сигар, в которых Словута ничего не понимал и чуть не
лишился дыхания от неосторожной затяжки. Затем к тому, что нагрузка у
прокуроров с годами не только не уменьшается, но даже, при росте числа
прокуроров, увеличивается.

-- А что говорит статистика преступлений? -- спросил бесстрастно по виду
Радович, закованный в броню своей пергаментной кожи.

Статистика ничего не говорила: она была и нема, и невидима, и никто не
знал, жива ли она ещё.

Но Словута сказал:

-- Статистика говорит, что число преступлений у нас уменьшается.

Он не читал самой статистики, но читал, как в журнале выражались о ней.

И так же искренне добавил:

-- А всё-таки ещё порядочно. Наследие старого режима. Испорчен народ
очень. Испорчен буржуазной идеологией.

Три четверти шедших через суды выросли уже после семнадцатого года, но
Словуте это не приходило в голову: он нигде этого не читал.

Макарыгин тряхнул головой -- его ли в этом убеждают!

-- Когда Владимир Ильич говорил нам, что [культур-] [ная] революция будет
гораздо трудней Октябрьской -- мы не могли себе представить! И вот теперь мы
понимаем, как далеко он предвидел.

У Макарыгина был тупой окат головы и оттопыренные уши.

Курили, дружно наполняя кабинет дымом.

Половину небольшого полированного письменного столика Макарыгина занимал
крупный чернильный прибор с изображением, чуть не в полметра высотой,
Спасской башни с часами и звездой. В двух массивных чернильницах (как бы
вышках кремлёвской стены) было сухо: Макарыгину давно уже не приходилось
что-нибудь дома писать, ибо на всё хватало служебного времени, а письма он
писал авторучкой. В книжных рижских шкафах за стёклами стояли кодексы, своды
законов, комплекты журнала "Советское государство и право" за много лет,
Большая советская энциклопедия старая (ошибочная, с врагами народа), Большая
советская энциклопедия новая (всё равно с врагами народа) и Малая
энциклопедия (тоже ошибочная и тоже с врагами народа).

Всего этого Макарыгин давно уже не открывал, так как, включая и ныне
действующий, но уже безнадёжно отставший от жизни уголовный кодекс 1926
года, всё это было успешно заменено пачкою самых главных, в большинстве
своём секретных инструкций, известных ему каждая по своему номеру -- 083 или
005 дробь 2742. Инструкции эти, сосредоточившие в себе всю мудрость
судопроизводства, подшиты были в одной небольшой папке, хранимой у него на
работе. А здесь, в кабинете, книги держались не для чтения, а для почтения.
Литература же, которую Макарыгин единственно читал -- на ночь, а также в
поездах и санаториях, укрывалась в непрозрачном шкафу и была детективная.

Над столом прокурора висел большой портрет Сталина в форме
генералиссимуса, а на этажерке стоял маленький бюст Ленина.

Утробистый, выпирающий из своего мундира и переливающийся шеей через
стоячий воротник, Словута осмотрел кабинет и одобрил:

-- Хорошо живёшь, Макарыгин!

-- Да где хорошо... Думаю в [областные] переводиться.

-- В областные? -- прикинул Словута. Не мыслителя было у него лицо,
сильное челюстью и жиром, но главное ухватывал он легко. -- Да может и есть
смысл.

Смысл они понимали оба, а Радовичу знать не надо: областному прокурору
кроме зарплаты дают [пакеты], а в Главной Военной до этого надо высоко
дослужиться.

-- А зять старший -- лауреат трижды?

-- Трижды, -- с гордостью отозвался прокурор.

-- А младший -- советник не первого ранга?

-- Ещё пока второго.

-- Но боек, чёрт, до посла дослужит! А самую младшую за кого выдавать
думаешь?

-- Да упрямая девка, Словута, уж выдавал её -- не выдаётся.

-- Образованная? Инженера ищет? -- Словута, когда смеялся, отпыхивался
животом и всем корпусом. -- На восемьсот рубликов? Уж ты её за чекиста, за
чекиста выдавай, надёжное дело.

Ещё б Макарыгин этого не знал! Он и свою-то жизнь считал неудачливой
из-за того, что не пробился в чекисты. Последний замызганный
оперуполномоченный в тёмной дыре имеет больше силы и получает зарплату
побольше столичных видных прокуроров. Всю прокуратуру считают балаболкой,