Чтение 103–й страницы книги ~Экспансия

- В данном конкретном случае я говорю о немцах, Штирлиц. О тех
немцах, которые окружают меня. Человек не может жить в безвоздушном
пространстве, он становится силой только в том случае, если его окружают
единомышленники...

- Тогда прочитайте вот это, - сказал Штирлиц, - а потом отправимся
ужинать, если у вас не испортится аппетит...

Мюллер взял два листка, водрузил на крупный нос свои тоненькие очки и
углубился в чтение; по тому, как изменилось его лицо, Штирлиц понял - в
яблочко!

"Я, Эрнст фон Саломон, был арестован на второй день после того,

как погибли Керн и Фишер. Первый допрос проводил неизвестный мне

агент полиции, ограничившийся выяснением общих сведений. Я был так

растерян, что не пытался скрыть что-либо. Второй допрос проводил

агент баварской уголовной полиции Генрих Мюллер. Сказав мне, что я

"грязная свинья, поднявшая руку на подвижника германской нации", он

избил меня, потребовав подробностей, которые бы представили Керна и

Фишера в том смысле, что они были садистами. Я ответил, что они не

были садистами, хотя Керн и говорил, что мы служим вагнеровскому духу

разрушения: террор должен раскачать общество, посеять в людях страх и

неуверенность, особенно в тех, которые, по его словам, позволяли себе

слишком много думать и отклоняться от единственного верного

национального сознания, которое не терпит никаких "фокусов": "одна

мысль, одно слово, один поступок!" А уж потом придет мессия.

Избиения, которым меня подверг Мюллер, были столь ужасающи, что

я был вынужден сочинить много лишнего, повторяя те слова, которые он,

Мюллер, мне диктовал.

На суде я отказался от этих показаний, хотя он посетил меня в

камере и сказал, что если я посмею хоть что-то сказать о наших

"собеседованиях", то мне головы не сносить.

Естественно, я молчал на суде, не говорил ни слова о тех

издевательствах, которым он меня подвергал.

Техов и я были приговорены к пятнадцати годам каторги, но через

четыре года мы были освобождены, Техов поступил на юридический

факультет университета, стал адвокатом, я же начал работать в

киноиндустрии. После победы Гитлера директор кинофабрики вызвал меня

и сказал, что я должен уйти, поскольку моя фамилия несет на себе

отпечаток еврейства.

Я, немец, самый настоящий немец, отправился к Геббельсу и

сказал, что, если бы мы знали про подобное свинство, мы бы никогда не

стали убивать Ратенау. Геббельс успокоил меня, позволил мне сделать

свое имя фамилией, я работал как "господин Эрвин", а с переводом

Мюллера в Берлин, опасаясь его мести, - он должен был уничтожить

меня, как свидетеля, поскольку в нашем деле он выступал, словно

красный, против "Стального шлема" и великогерманской идеи, в защиту

еврея Ратенау, - я отправился в Швецию, где представлял интересы

кинопроката третьего рейха.

Эрнст фон Саломон,

Гамбург,

21.05.47 года".

- Ну и как? - спросил Штирлиц. - Можно ли работать с вашими людьми,
если они узнают про этот документ?

- Но ведь они про него не узнают...

- Зависит от вас, группенфюрер... Повторяю: вы читаете копии,
подлинники будут опубликованы, случись что со мной...

- Допустим, я позволю вам уйти, заключив договор о ненападении,
Штирлиц...

- Нет, - ответил тот, - договора о ненападении не будет... Я ведь
только начал знакомить вас с нашим досье, группенфюрер.

Мюллер кивнул:

- Во-первых, я не знаю, что вы еще наскребли обо мне, а во-вторых,
даже если я и решу отпустить вас, - как это сделать? Мои люди знают, кто
вы, каждый ваш шаг подконтролен, как вы уйдете? Вы знали, на что шли,
Штирлиц. Вы поставили в трудное, точнее, безвыходное положение не только
себя, но и меня...

Разве я могу приказать: "отпустите красного?" Чем я замотивирую такой
приказ? Договором о сотрудничестве - куда ни шло, да и то мы должны будем
оформить этот договор при свидетелях... При моих свидетелях... В противном
случае я бессилен сделать что-либо.

- Утро вечера мудренее, - сказал Штирлиц. - Будете угощать?

- Отдайте другие материалы.

Штирлиц покачал головой:

- У меня их много, группенфюрер... Давайте играть в тысячу и одну
ночь: каждый день - по сказке, это залог моей жизни. К чему торопиться? Я
не хочу умирать.

Мюллер вздохнул:

- А кто хочет? Никто не хочет умирать, дорогой Штирлиц... Скажите, вы
имели какое-то отношение к той пакостной кампании в американской прессе,
которая началась против нашего здешнего братства?

- А как вы думаете?

- Если вы смогли помочь американским левым в этом деле, я поздравляю
вас с профессиональным успехом.

- Что ж, я принимаю поздравление... Только я в блоке с американскими
правыми, группенфюрер, именно с ними...

- А почему же среди имен немцев, опубликованных в Штатах, нет моего?
Почему не требуют моей выдачи?

- Ждут, - ответил Штирлиц. - Ждут окончания нашего собеседования,
группенфюрер.

МАКАЙР, ВИЗНЕР, ЛАКИ (сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

Шеф стратегической разведки Фрэнк Визнер позвонил Макайру после того,
как из Панамы поступило сообщение: ч е т в е р к а от наблюдения
оторвалась, люди словно бы растворились в городе; на ноги поставили
армейскую контрразведку, представителей ФБР, которые еще сидели в стране,
и подключили местных детективов, прошедших стажировку в Штатах. Связь
между всеми группами поддерживалась - через штаб корпуса,
расквартированного вдоль канала, - постоянно.

Услышав Макайра, его резкий, рубящий голос, Визнер спросил:

- Боб, у вас не найдется десяти минут?

- Я к вашим услугам. Подняться к вам или спустимся в кафе?

- Как угодно... Поднимайтесь ко мне.

Визнер встретил его дружески, отметил, что лицо Макайра бледно, глаза
запавшие, без обычного азартного блеска, хотя, как всегда, выбрит до
синевы и причесан с обычной тщательностью - пробор ниточный, кажется, что
пришел не из своего кабинета, а прямиком от парикмахера; пригласил к
маленькому столику, сказал секретарю, чтобы сделали кофе, и спросил:

- Плохо себя чувствуете, Боб?

- Почему? - тот пожал плечами. - Три дня назад дул в резиновые шары,
емкость легких, как у спортсмена... Давление восемьдесят на сто
двадцать... Неприлично здоров, Фрэнк.

- А у меня давление скачет... Как только меняется погода, сразу же
ломит в висках... К тому же, в отличие от вас, я пьющий... Знаете, какое
страдание, если гулял при хорошей погоде, а проснулся, когда зарядил
дождь?! Пять пилюль, как минимум, пять штук... Слушайте, у меня к вам
вопрос: кого вы просили опекать в панамской резидентуре? Вы же сегодня
ночью отправили туда шифровку, а эти люди исчезли... Какая-нибудь
неожиданная комбинация?

Лицо Макайра стало еще более бледным:

- Аллен в курсе этого дела.

- Даллес - Даллесом, - ответил Визнер, - но ведь не он наш
директор...

- Это дело начиналось, когда он был одним из шефов ОСС.

- Тогда все в порядке, - Визнер удовлетворенно кивнул. - Тогда
вопросов нет. Просто я подумал, что люди, которыми я интересуюсь и которые
так таинственно исчезли в Панаме, не могли не воспользоваться вашим
указанием резиденту... Такие шифровки, вроде той, что ушла ночью, дают в
экстренных случаях, когда дело горит...

Секретарь принес кофе, неслышно вышел, мягко улыбнувшись Визнеру и
Макайру (воевал, был ранен, потом переброшен в Швейцарию, там проводил с
Визнером самые головоломные операции).

Визнер снял трубку телефона, пояснив Макайру:

- Я хочу поставить в известность Даллеса, что та четверка, которой и
он интересуется, ушла от нас в Панаме.

- Корректно ли это по отношению к м а с т е р у? - спросил Макайр. -
Все же пока что в нашем управлении он н и к т о... Может быть, разумнее
попросить санкцию адмирала на то, чтобы проинформировать нашего общего
друга?

Визнер аккуратно положил трубку на рычаг:

- Вообще-то, вы правы... Такт, прежде всего такт... Хотя порядочность
я бы все же вынес на первое место... Не согласны?

- Порядочность обязана быть константой человека, вы правы, Фрэнк, но
я постоянно сопрягаю два этих понятия, они для меня неразделимы.