насмеялась нисколько. Сядьте, мосье; выслушайте меня. Я не язычница, я не
жестокосердна, я не нехристь, я не опасна, как внушают вам; я не смущу вашей
веры; вы веруете в господа, и во Христа, и в Писание, и я тоже.
И как далеко заходят страна ваша и ваша церковь в своей необузданной,
безоглядной дерзости? Намеки отца Силаса на этот счет мрачны.
оказались ловкой иезуитской клеветой. Разговор наш с мосье Полем был в тот
вечер серьезным и откровенным. Он уговаривал меня, он спорил. Я спорить не
умею - и оно к счастью. Духовник мосье Поля, конечно, рассчитывал на
логические, стройные возражения и заранее вооружился против них; но я
говорила так, как всегда говорю, а мосье Поль к этому привык и понимал меня
с полуслова, додумывал недосказанное и прощал уже более не странные для него
паузы и запинки. Нисколько его не стесняясь, я сумела защитить свою веру и
обычай своей страны; я смягчила его предубеждение. Он ушел от меня, не
изменив своих мыслей и не успокоясь, пожалуй; однако он убедился вполне, что
протестанты вовсе не наглые язычники, как настаивал его духовник; он понял
отчасти, каким образом чтут они Свет и Жизнь и Слово; он почувствовал, что
они поклоняются святыням хоть и не так, как предписывает католичество, но с
благоговением быть может и более глубоким.
злых целей) беспощадно честил протестантство вообще и меня в частности
странными прозваниями, обвиняя в разных "измах". Мосье Эманюель откровенно
поведал мне все это, не обинуясь и без утайки, глядя на меня серьезным,
слегка испуганным взором, словно боясь обнаружить, что в обвинениях этих
есть доля правды. Отец Силас, оказывается, пристально следил за мной и
заметил, что я без разбора хожу по разным протестантским храма Виллета - и
во французский, и в английский, и в немецкий, то есть и в лютеранский, и в
епископальный, и в пресвитерианский. По мнению отца Силаса, такие вольности
доказывают глубокое безразличие - ибо тот, кто терпим ко всему, ничему не
привержен. А ведь я-то как раз часто размышляла о несущественности и
мелочности различий между тремя этими церквями, о единстве и общности их
учения, думала о том, что ничто не препятствует им однажды слиться в один
великий священный союз, я их все уважала, хоть и находила повсюду кое-какие
несущественные недостатки. Свои мысли я честно высказала мосье Эманюелю и
призналась, что учителем своим, вожатаем и прибежищем считаю одно Писание и
заменить его мне не может ни одна из церквей, независимо от страны и
направления.
почти мольбу, чтобы небеса наставили меня на истинный путь, если я
заблуждаюсь. Я слышала, как уже на пороге он шепотом вознес молитву к
"Marie, Reine du Ciel"*, чтобы я сама разделила его упования.
отторгнуть его от веры отцов. Католицизм я почитала золоченым глиняным
идолом; но этот католик, казалось мне, берег свою веру в такой невинности
сердца, какая не могла не быть угодна богу.
тихой улице Фоссет в классной комнате, выходящей окнами в глухой сад. В то
же приблизительно время на другой вечер он, вероятно, слово в слово был
воспроизведен добросовестным исповедником под вековыми сводами храма Волхвов
для чуткого уха духовника. Вследствие этого отец Силас нанес визит мадам Бек
и, движимый уж не знаю какими побуждениями, убедил последнюю разрешить ему
заняться духовным воспитанием англичанки.
просматривала; они были настолько не по мне, что я не могла внимательно их
читать, запоминать, ими проникаться. К тому же под подушкой у меня лежала
книга, иные главы которой утоляли мою духовную жажду, служили мне путеводной
звездой и примером, и в глубине души я считала, что прибавить тут уже
нечего.
советовал судить дерево по его плодам.
лишь цветочки, лишь обещание, которое католицизм дает миру. Завязь этих
цветов не отдает вкусом добродетели; ягодки же суть невежество, унижение и
фанатизм. Из скорбей и страстей человеческих куются заклепки рабства. Бедных
кормят, одевают и призирают, чтобы опутать их долгом перед "святой
церковью"; сиротам дают опору и воспитание, чтобы они взросли в лоне "святой
церкви"; за больными ходят для того, чтобы они умерли по всем правилам
"святой церкви"; и мужчины трудятся в поте лица, а женщины приносят
непосильные жертвы, и все отвергаются мира, который сотворен господом людям
на радость, и несут тяжкий, непосильный крест в угоду Риму, утверждая
непогрешимость, и силу, и славу "святой церкви".
смерть, и плач, и голод; отворяется кладезь бездны{409}, и земля поражается
язвою; а для чего? Чтобы духовенство могло гордо шагать во славе и величии,
утверждая владычество безжалостного Молоха{409} - "святой церкви".
распятого Христа, и господь печалится о жестокостях и властолюбии
католической церкви, как некогда печалился он о грехах и горестях
несчастного Иерусалима!
вас пробьет час, когда сердца ваши, слабея с каждым ударом, ощутят, что есть
Доброта выше человеческого сострадания, Любовь сильнее непреклонной, даже и
для вас неминуемой смерти, Милосердие больше всякого греха, даже вашего
греха, и Жалость, которая искупает мир и даже прощает священников.
величием католицизма. Меня водили в храм на праздничные, особые
богослужения; мне показывали католические обряды и церемонии. Я на них
смотрела.
превосходящие меня, попадали под обаяние этого зрелища, признавались, что
оно пленяет их воображение, несмотря на протестующие доводы рассудка. Я же
сказать этого не могу. Ни пышные процессии, ни сама служба, ни блеск свечей,
ни взмахи кадил, ни высокодуховные головные уборы, ни возвышенные
драгоценности ни на йоту не затронули моего воображения. Все, что видела я,
поражало меня безвкусицей, а не величием; все казалось грубо вещественным, а
не поэтически вдохновенным.
старый и, кажется, почтенный; при всей неудаче его опытов, при всех моих
разочарованиях, сам он был добр ко мне, и я боялась оскорбить его чувства.
Но однажды вечером, после того, как днем меня заставили смотреть с высокого
балкона на грандиозное шествие военных и духовных лиц вперемежку, на
священников с наперсными крестами и солдат с ружьями, на грузного старого
архиепископа в кружевах и батисте, который почему-то казался сереньким
воробушком в оперении райской птицы, и на стайку девочек, немыслимо
разодетых и изукрашенных - тогда-то вечером я не выдержала и высказала свое
мнение мосье Полю.
церемоний. Больше мне не хочется на них смотреть.
красноречием, неожиданным для меня самой, объяснила ему, отчего я останусь
преданной своей вере; чем ближе я наблюдала католичество, тем протестантизм
делался мне дороже; разумеется, во всяком учении могут быть ошибки; но
сравнение помогло мне понять, насколько моя вера строже и чище той, которую
мне навязывали. Я объяснила ему, что у нас куда меньше церковных обрядов и,
чтя господа, мы обходимся, верно, лишь теми, какие подсказывает обычный
здравый смысл. Я сказала ему, что не могу смотреть на цветы и позолоту, на
блеск свечей и парчи в те минуты и при таких обстоятельствах, когда духовный
взор наш должен возноситься к тому, чей дом - Бесконечность и чье бытие -
Вечность. И когда я думаю о грехе и скорби, о людских пороках, о смертельной
порче, о тяжком земном бремени - мне не до ряженых прелатов; и когда тяготы
жизни и ужас перед кончиной теснят мне грудь, когда безграничная надежда и
безмерное сомнение в будущем меня обуревают - тогда всякая премудрость и
даже молитва, произносимая на языке ученом и мертвом, только мешают сердцу,
из которого рвутся простые слова: "Господи, помилуй меня, грешного!"
границу - вот тут-то вдруг струны его души зазвучали в тон моим.
мосье Эманюель, - господь добр и любит чистых сердцем. Верьте так, как
можете; но верьте, если можете - одна молитва, во всяком случае, общая у
нас; я тоже кричу: "О Dieu, sois apaise epvers moi, qui suis pecheur!"*
все земное и придавшего движение всем небесным телам, - что значат в его
глазах различия меж людей? Но как нет для господа ни Времени, ни
Пространства, так нет для него ни Меры, ни Сравнения. Мы унижаемся в своей
малости и правильно делаем; и все же постоянство одного сердца, истинное,
честное служение одного ума свету, им указанному, значат для него не меньше,
чем движение спутников вокруг планет, планет вокруг солнц и солнц вокруг
незримого центра, непостижимого, недоступного и только угадываемого
умственным усилием. Да поможет нам бог! Благослови вас бог, Люси!