Чтение 104–й страницы книги ~Шерли~

крышу и окна со стороны фасада. Его комната была в заветрии, но он вовсе не
желал сидеть в убежище, прислушиваясь к заглушенным голосам бури.

- Все комнаты внизу пусты, - проговорил он. - Чего же я сижу в этом
карцере?

Он поднялся и пошел туда, где окна были шире его маленьких заслоненных
ветвями окошек и свободно пропускали серебряные блики с темно-синих небес,
где стремительно проносились видения осенней ночи. Свечи он не взял, в лампе
или свете камина тоже не было нужды: несмотря на быстролетные облака,
мерцающий свет луны заливал полы и стены комнат.

Луи прошел по всему дому; казалось, он идет из двери в дверь следом за
каким-то призраком. В дубовой гостиной он остановился. Здесь было не так
мрачно, голо и темно, как в других комнатах; в камине пылал жаркий огонь, от
раскаленных углей распространялось приятное тепло; возле коврика перед
камином стоял маленький рабочий столик, рядом с ним - кресло.

Луи Мур остановился перед этим креслом с таким видом, словно увидел в
нем тот призрак, за которым так долго шел. Глаза его зажглись, лицо
оживилось, как будто он отыскал наконец в пустом доме живое существо и
сейчас с ним заговорит.

Он начал осматриваться. На спинке кресла висит дамская сумка, маленькая
атласная сумочка. Секретер открыт, ключи висят в замочной скважине. Тут же
на виду лежит хорошенькая печатка, серебряная ручка с пером, веточка с
зелеными листьями и несколькими алыми ягодами, изящная тонкая и чистая
перчатка с маленькой руки, - все это придает столу вид слегка неряшливый и
одновременно очень живописный. По законам живописи мелочи не должны
загромождать картину, однако именно эти мелочи придают тихой картине особое
очарование.

- Всюду ее следы, - заговорил Луи Мур. - Вот здесь она сидела,
прекрасная и беззаботная. Ее позвали, она, конечно, заторопилась и забыла
прибрать свой стол. Почему даже в ее небрежности столько прелести? Откуда у
нее этот дар - быть очаровательной даже в неряшливости? Ее всегда найдется
за что побранить, но сердиться на нее невозможно. Я думаю, ее возлюбленный
или муж, если даже вздумает поговорить с ней всерьез, то все равно закончит
свой выговор поцелуем. Да это и естественно! Куда приятнее перебирать ее
недостатки, чем восхищаться достоинствами любой другой женщины! Но что это я
бормочу? Уже начал разговаривать сам с собой? А ну-ка, замолчи!

Луи замолчал. Он стоял и раздумывал. Потом начал устраиваться, чтобы
приятно провести вечер.

Прежде всего он опустил шторы на широких окнах, за которыми сияла
царственная луна, подкинул угля в жаркое, прожорливое пламя и зажег одну из
двух свечей на столе. После этого он пододвинул к столу другое кресло,
поставил его как раз напротив первого и уселся. Затем извлек из кармана
небольшую, но толстую записную книжку, достал карандаш к начал покрывать
чистые страницы неровным, убористым почерком.

Не бойся, читатель, не скромничай! Подойди поближе, встань за его
спиной и посмотри, что он там пишет.

"Сейчас девять часов, раньше одиннадцати коляска не вернется, я уверен.
Значит, до одиннадцати я совершенно свободен и могу сидеть в ее комнате
напротив ее кресла, облокотившись о ее стол. Все вокруг напоминает мне о
ней.

Раньше мне нравилось Одиночество, - я воображал его тихой, строгой, но
прекрасной нимфой, ореандою{462}, которая спускалась ко мне с отдаленных
вершин. Одеяние ее - из голубого горного тумана, в дыхании ее - свежесть
горных ветров, в осанке ее - величавая красота заоблачных высот. В те
времена я радовался ее приходу и мне казалось, что на душе у меня легче,
когда она со мной, безмолвная и великолепная.

Но с того дня, когда я позвал Ш. в классную комнату, когда она пришла и
села со мной рядом, поделилась со мной своей тревогой, попросила о помощи,
воззвала к моей силе, - с этого дня, с этого часа я возненавидел
Одиночество. Это холодная абстракция, бесплотный скелет, дочь, мать и
подруга Смерти.

Как приятно писать о том, что так близко и дорого сердцу! Никто не
отнимет у меня эту маленькую записную книжку, а своему карандашу я могу
доверить все, что хочу, все, что не смею доверить ни одному живому существу,
о чем не осмеливаюсь даже подумать вслух.

С того вечера мы почти не виделись. Однажды, когда я был в гостиной
один, - я искал там оставленную Генри книгу, - она вошла, уже одетая для
концерта в Стилбро. Робость, - ее робость, а не моя, - разделила нас, точно
серебряным занавесом. Много я слышал и читал о "девичьей скромности", но
если не насмехаться над словами и употреблять их к месту, - это самые верные
слова. Когда она увидела меня, застенчиво, но ласково поклонилась и отошла к
окну, единственные слова, которыми я мог назвать ее тогда, были "непорочная
дева". Для меня она была вся нежность и очарование в ореоле девической
чистоты. Может быть, я самый бестолковый из мужчин, потому что я один из
самых обыкновенных; однако, говоря по совести, ее застенчивость глубоко меня
тронула, пробудив самые возвышенные чувства. Боюсь, что в этот миг и
выглядел совершенным чурбаном, но когда она отвела взгляд и тихонько
отвернулась, желая скрыть румянец смущения, я, признаюсь, почувствовал себя
на седьмом небо.

Я знаю, все это пустая болтовня мечтателя, греза восторженного
романтического безумца. Да, я грежу и не хочу расставаться с моими грезами.
Разве я виноват, что она вдохнула столько романтики в мою прозаическую
жизнь?

Временами она бывает таким ребенком! Какое простосердечие, какая
наивность! Как сейчас, вижу ее глаза, - она смотрит на меня, умоляет не
отдавать ее на растерзание родне и требует клятвы, что я дам ей сильный
наркотик. Вижу, как она признается мне, что не так уж сильна и вовсе не так
равнодушна к сочувствию людей, как о ней думают; вижу ее затаенные слезы,
тихо бегущие из-под ресниц. Она жаловалась, что я считаю ее ребенком, - так
оно и есть на самом деле. Она воображала, что я ее презираю. Презирать ее!
Невыразимо сладостно было чувствовать себя так близко от нее и в то же время
выше ее, сознавать, что имеешь право и возможность поддержать ее, как муж
должен поддерживать жену.

Я преклоняюсь перед ее совершенством, но сближают нас ее недостатки или
во всяком случае слабости, - именно они привлекают к ней мое сердце, внушают
мне любовь. Оттого я и ценю их по самой эгоистичной, хотя и понятной
причине; ее недостатки - это ступени, по которым я могу подняться выше нее.
Если бы вся она составляла искусственную пирамиду с гладкими склонами, не на
что было бы ступить ноге. Но ее недостатки образуют естественный холм с
провалами и мшистыми обрывами, - вершина его манит, и счастлив тот, кто ее
достигнет!

Но довольно метафор. Я с наслаждением гляжу на нее, она - моя
избранница. Будь я королем, а она горничной, подметающей лестницы моего
дворца, я бы заметил ее, оценил по достоинству и полюбил всем сердцем,
несмотря на разделяющую нас пропасть. Будь я джентльменом, а она моей
служанкой, я все равно мог бы полюбить только Шерли. Отнимите у нее то, что
дало ей воспитание, отнимите все внешние преимущества - ее украшения, ее
роскошные наряды, лишите ее изящества, разумеется, благоприобретенного, ибо
природную грацию отнять нельзя, - и пусть она, одетая в грубые одежды,
подаст мне воды на пороге деревенского дома, напоит меня с доброй улыбкой, с
тем горячим радушием, с каким расточает теперь гостеприимство богатой
хозяйки, - и я полюблю ее, захочу задержаться на часок, поговорить подольше
с этой сельской девушкой. Правда, я не почувствовал бы того, что чувствую
сейчас: в ней для меня не было бы ничего божественного, но все равно каждая
встреча с юной крестьянкой доставляла бы мне удовольствие, а разлука -
огорчение.

Как она непростительно небрежна! Оставила секретер открытым, а я знаю,
что в нем она держит деньги. Ключ торчит в скважине, а с ним - целая связка
других, от всех ее ящиков, и даже ключик от шкатулки с драгоценностями. В
маленькой атласной сумочке лежит кошелек, - я вижу его серебряную кисточку,
она свисает наружу. Такая беззаботность возмутила бы моего брата Роберта. Я
знаю, что все ее маленькие слабости раздражали бы его, а меня они только
приятно изумляют. Я радуюсь тому, что у нее есть недостатки, и уверен, что
если нам еще доведется жить с нею в одном доме, она мне доставит немало
подобных радостей. Она не оставит меня без дела: всегда найдется ошибка,
которую надо будет исправить, всегда будет повод побранить ее.

Я никогда не браню Генри и не люблю нотаций. Если он бывает виноват, -
а это случается не часто, потому что он отличный и предобрый мальчик, -
достаточно сказать одно слово, а зачастую лишь покачать головой. Но стоит
мне взглянуть на ее minois mutin*, как укоризненные слова сами слетают с
моих уст. Наверное, она смогла бы превратить в болтуна даже меня с моей
неразговорчивостью.

______________

* Вызывающая, своенравная мордочка (франц.).

Но почему мне так приятно делать ей выговоры? Порой я сам этого не
понимаю. Однако чем она бывает упрямее, лукавее и насмешливее, чем больше
дает мне поводов для недовольства, тем сильнее меня к ней тянет, тем больше
она мне нравится. Всего сумасброднее, всего нетерпимее она бывает после
горячей скачки по холмам навстречу ветру, когда она в своей амазонке гарцует
на Зоэ. Признаюсь, - безмолвным страницам можно довериться, - я часами
поджидал ее на дворе лишь для того, чтобы подать ей руку и помочь соскочить
с седла. Я заметил, - и снова я могу довериться лишь этой записной книжке, -
что такие услуги она принимает только от меня. На моих глазах она вежливо
отказалась от помощи сэра Филиппа Наннли, это она-то, всегда столь любезная
к молодому баронету, всегда столь снисходительная к его желаниям, чувствам и
болезненному самолюбию! А помощь Сэма Уинна она просто с презрением
отвергла. И теперь я знаю, - знаю сердцем, потому что чувствую, - мне она
доверяет безоговорочно: должно быть, она догадывается, что я счастлив ей
услужить, рад отдать ей все свои силы. Я не раб ее, решительно заявляю,
однако чувства мои и мысли рвутся к свету ее красоты, стремятся к ней, как