башни теперь терялся среди высотных зданий, каких в Париже с каждым годом
становилось все больше, и уже теперь над этим исполинским городом
господствовал не стройный силуэт прославленной башни, а нахальная тупость
так называемой башни Монпарнаса - мрачного небоскреба, в котором, как
говорили сами парижане, помещалось не менее тысячи магазинов. На окраине
тоже - то здесь, то там высились белые высокие дома, геометрическое
однообразие коих архитекторы пытались слегка приукрасить окнами необычной
формы, нечто вроде барокко бетонно-стеклянного века. Многоэтажные дома
стояли поодиночке, разбросанно, не преграждали пути, потоки машин вливались
по многочисленным шоссе в Париж легко и свободно, даже страх брал, где и как
они поместятся в каменных тисках его улиц, хотя в то же время и у самого
возникало дерзкое желание броситься вслед за теми машинами, так же ворваться
в одну из улиц предместья и мчаться к центру, к Сене, к Триумфальной арке,
пролететь там в неистовом завихрении машин, которые обтекают арку, кажется,
сразу пятнадцатью или даже двадцатью неисчерпаемыми струями, выскакивая из
окрестных улиц, чтобы, сделав полукруг на площади, снова нырнуть в
какую-нибудь улицу, всякий раз более узкую, чем та, с которой начиналось
движение. Еще с фронта у Карналя осталось впечатление, которое не исчезало
вот уже свыше тридцати лет. Когда врываешься, бывало, с боями в чужой город,
всегда кажется, будто на окраинах улицы широкие и просторные, так и
всасывают тебя, затягивают, а дальше становятся все уже и уже и где-то в
центре как бы исчезают, пропадают: вместо улиц - две плотные стены
вражеского огня по сторонам и одна - до самого неба - впереди. Таким,
наверное, должен быть ад, если бы он вообще существовал. С годами видение
ада в центре больших городов не исчезало, а становилось вроде бы отчетливее,
хотя уже не было там ни фашистских автоматчиков, ни фаустпатронов, ни
самоходок за углом. Зато господствовал все с большей силой террор машин,
плохо отрегулированных двигателей, неистовость движения, которое поражало
своею бессмысленностью каждого нормального человека, - воистину адская смесь
бензинового чада, сажи, свинца, всяческой ядовитой мерзости. И хотя Карналь
жил в самом центре Киева, но любил больше предместья, и не только в Киеве,
но и во всех городах, где ему приходилось бывать. Так и живешь на свете:
любишь одно, довольствоваться должен совсем другим.
миновала Париж, девушка радостно согласилась, заметив, что они сэкономят
час, а то и все два. Смешно было слышать от такой молоденькой девушки об
экономии времени. В ее возрасте время растрачивается охотно и своевольно,
его запасы пополняются с такой же щедростью, как и энергия тела и души,
невозможно даже вообразить, что кто-то может задыхаться от нехватки времени,
точно в безвоздушном пространстве или в атмосфере, отравленной вредными
испарениями.
времени.
Париже мы неминуемо заплутались бы в потоках машин, и тогда нам пришлось бы
ехать по автостраде, а так я повезу вас по тихим провинциальным шоссе, это
немного дальше, чем по автостраде, но намного живописнее и спокойнее. Мы
заедем в Фонтенбло.
в истории человечества.
старыми мельницами. Никто не знает, сколько простояли те мельницы. Может,
еще с галльских времен.
уловил сложных метафор, ибо его знание французского не шло дальше умения
понимать тексты технических журналов.
стороны шоссе, дубовые леса чередовались с кленовыми рощицами, поля и леса,
как нетронутые окоемы воображения; на небольших речушках стояли тихие
городки со старинными каменными соборами (белый камень зарос зелеными
мохнатыми мхами, проваленные кровли, покрытые патиной веков витражи), то
вдруг расцветали неожиданно зеленые свекловичные поля, и небо клубилось
белыми облаками, их подбрюшья подсвечивали неистовые полосы предзакатного
солнца. Неужели он видит французское солнце? Карналь не мог опомниться.
Утром встречал солнце над Черным морем, и первые его взблески били ему из
зеленоватых очей Анастасии, теперь это же самое солнце, уже угасая,
отражается в таких же зеленоватых глазах французской девушки. Мы проклинаем
порой цивилизацию, а как она прекрасна и среди каких чудес мы живем
благодаря ей!
Карналь из вежливости что-то там отвечал, никак не мог избавиться от
впечатления, что едет не по чужой земле, а где-то у себя дома, когда же
пробивалось в его сознание, где он и что с ним, то охватывало желание
вернуться домой сразу же, так и не доехав до тех прославленных замков на
Луаре и не обменявшись даже несколькими словами с участниками
интернационального "круглого стола", которые, наверное, добирались на Луару
такими же провинциальными шоссе, в таких же маленьких машинах, с такими же
говорливыми орлеанскими студентками.
завезла Карналя в отелик "Маленький отдых", пообещала, что ему тут
непременно понравится, передала в руки хозяйки отелика, длинноносой, очень
некрасивой, но доброй женщины, мадам Такэ, пожелала доброй ночи и исчезла.
Мадам Такэ повела Карналя по скрипящим ступенькам на самый верхний,
четвертый этаж, поскольку, как она объяснила, все комнаты в "Маленьком
отдыхе" уже заняли ученые, прибывшие сюда кто на неделю, а кто и на десять
дней, ведь грех не воспользоваться случаем и не напробоваться всласть
французских вин и французских сыров. Мосье Карналь прибыл последним, поэтому
ему придется жить на верхнем этаже, впрочем, это совсем невысоко, даже
оригинально - жить над всеми, ближе к небу и богу. Тусклые электролампочки
зажигались на этажах именно тогда, когда Карналь и мадам Такэ добирались
туда, а позади так же гасли: безотказно действовала автоматика для экономии
электроэнергии, отрегулированная, видимо, именно из расчета на житейский
ритм хозяйки гостиницы. Гостиничке было, пожалуй, лет двести, а то и все
четыреста, она вся скрипела, стонала, как бы даже шаталась. Комната "Шамбр
номер 14", которую отперла для Карналя мадам Такэ ("Пусть мосье
устраивается, потом непременно спустится вниз и отужинает"), была высокая,
сводчатая, темная, так как тут горела лампочка не более чем двадцать пять
ватт ("Тут не читают, не думают, мосье, у нас никогда не останавливались
такие почтенные люди, как нынче"), деревянные стены оклеены обоями - пестрые
цветочки на красноватом фоне. Почти весь номер занимала колоссальная
кровать, на которой спать можно было как угодно: хоть вдоль, хоть поперек,
хоть по диагонали. Еще был шкаф, столик, два стула с соломенными сиденьями,
все старинное, даже "кабинет де туалет" невольно поражал стариной: огромные
медные краны, зеркало в стиле Людовика XVI, причиндалы интимного
предназначения из фарфора, с меткой Лиможа - на что только не тратились
когда-то человеческие усилия и человеческое умение. Этот старинный отелик,
наверное, кто-то умышленно выбрал для поселения новейших технократов, дабы
напомнить им о добрых старых временах. Карналю эта идея понравилась. Он еще
раз осуществил странствие по скрипящим ступенькам, спустился вниз, нашел
маленькую дверцу, которая из вестибюля вела в ресторан (темные дубовые
столы, большая клетка с попугаем, медные чайники, старинный фарфор, две
темные картины на стенах), там уже ждала его мадам Такэ.
большую чашку, как привык дома, где Айгюль завела культ чая, этого напитка,
призванного радовать людей, спасать, успокаивать и, если хотите, утешать. Но
быть в самом сердце Франции и сказать, что ты хочешь только чаю и
отказываешься от типично французского ужина? Подчиняешься автоматизму
путешествий и пребываний, и нет здесь спасения: "Сiм'я вечеря коло хати,
вечерня зiронька вста†..."* Было ли это когда-то? И можно ли как-нибудь
согласовать то, что было с тобой в далеком-предалеком детстве, со всеми
этими бесчисленными ужинами то на острове Святого Стефана на Адриатике,
когда при зажженных свечах в высоких старинных подсвечниках тебе подавали на
блюде огромных лангустов с черногорским вином; то в пекинском ресторане с
трехчасовым торжественным ритуалом поедания утки по-пекински, то в частном
ресторанчике на Медисон-авеню в Нью-Йорке, где американские кибернетики
устраивали тебе "кукурузный прием": сто блюд из кукурузы, включая кукурузный
виски "Старый дед"; то в душном Каире, где ты пробовал бедуинское блюдо -
жареную верблюжатину; то в амстердамской портовой таверне, где жарили для
тебя только что выловленных в море угрей? И удалось ли тебе видеть там
вечернее небо так, как видел ты его в детстве, когда уже наперед знал,
какого цвета и когда оно будет, где погрузится в Днепр солнце, куда ударит
последний отчаянно-красный его луч, и как пролетит отблеск от него аж на
другой конец неба, и что-то наподобие вскрика послышится тебе над Тахтайской
горой. А потом ранний вечер просеменит на цыпочках в плавнях и бессильно
упадет между хат, накрытый тяжелым пологом ночи. Было и больше не будет
никогда.
и совершенствуются с каждым годом, но все равно остаются мертвыми и
враждебными человеку, пространство, организованное и стерроризованное
наилучшими архитекторами, украшенное наимоднейшими декораторами, нахальный
модерн, убивающий всякое воображение, нелепая стилизация под давно минувшие
эпохи, которая свидетельствует о бессилии и растерянности стилизаторов, -
это было всюду, сопровождало тебя надоедливо, упорно, нахально.
Пехов Алексей
Андреев Николай
Шилова Юлия
Жюль Верн
Шилова Юлия
Ильин Андрей