Чтение 104–й страницы книги ~Два капитана~

И так же лихо Лури откозырял Розалии Наумовне.

Он сказал, что у него, к сожалению, ровно пятнадцать минут, и я не
стала читать при нем Санино письмо, только взглянула, и одна фраза в конце
прочлась сама собой: "Непременно увидимся, но не скоро".

- Откуда вы? Вы в армии? В Ленинграде? Где Саня?

Лури был в армии и в Ленинграде. На эти два вопроса ему нетрудно было
ответить. Но я еще раз настойчиво спросила:

- Где Саня?

И, немного подумав, он неопределенно ответил:

- В полку.

- Вы не хотите сказать, да? Но он здоров?

- Как штык, - смеясь, сказал Лури.

Розалия Наумовна побежала ставить кофе, хотя Лури повторил и даже
"поклялся честью, что у него ровно пятнадцать минут"; мы остались одни, и
я выудила у него, что где-то - неизвестно где - организуется полк особого
назначения, что в основном летный состав - ГВФ, по полторы-две тысячи
часов налета, и что сейчас все переучиваются на новых машинах.

Что-то очень холодное медленно вошло в сердце, когда я услышала эти
слова: "полк особого назначения", но я не стала расспрашивать, что это
такое, - все равно Лури не ответил бы. Я только спросила, долго ли Саня
будет переучиваться, и Лури, снова подумав, отвечал, что недолго. На все
он отвечал помолчав, подумав, и тревога сквозила за его беспечным тоном.

Я написала Сане несколько слов, и Лури ушел, столкнувшись на пороге с
Розалией Наумовной и пообещав еще раз зайти, "если это будет возможно". Мы
еще несколько минут постояли у открытой двери и, прощаясь, вдруг обнялись,
крепко расцеловались...

Письмо было грустное, хотя о том, что оно грустное, только я одна
могла догадаться.

Саня спрашивал о Пете большом и маленьком и советовал немедленно
увезти мальчика из Ленинграда.

"Хорошо бы в Энск, к старикам!" Но тут же он беспокоился о судье и
тете Даше, и можно было понять из одной осторожной фразы, что Энск
бомбили, хотя он был еще очень далеко от линии фронта. Словом, Саня что-то
знал, что-то плохое, вот откуда это "непременно увидимся, но не скоро".

Да, не скоро. Наступают трудные дни. Я расхаживала, стараясь ступать
только на темные квадратики паркета, и когда я шла к окну, темные были
одни, а когда назад - другие.

Полк особого назначения - "ну что ж, и нечего холодеть", - это было
сказано сердцу, с которым снова что-то сделалось, когда я вслух повторила
эти слова. "Он был в Испании и вернулся. Нужно только почаще писать ему,
что я верю".

Вот когда я почувствовала, что смертельно устала. Я легла, закрыла
глаза, и сразу все поехало: девушки, поднимающие носилки с тяжелой,
твердой глиной, тачки, медленно сползающие по доскам, солнце,
поблескивающее на темно-красных срезах окна.

Потом откуда-то появился свет, неяркий, медленный после белой ночи,
все стало бледнеть, уходить, и я почувствовала, что засыпаю. Все было
хорошо, очень хорошо, только хотелось, чтобы не было этого унылого долгого
стона, или песни, которую кто-то завел за спиной...

- Катя, тревога!

Розалия Наумовна трясла меня за плечо.

- Вставайте, тревога!

...В конце июля я встретила на Невском Варю Трофимову, жену одного
летчика, Героя Советского Союза, с которым Саня служил в "авиации
спецприменения". Когда-то мы с этой Варей ездили к мужьям в Саратов, и еще
тогда я, помнится, удивилась, узнав, что она зубной врач.

Это была высокая, румяная женщина, сильная, с решительной походкой.
Чем-то она напоминала мне Кирку, особенно когда громко смеялась, показывая
длинные красивые зубы.

- А Гриша-то мой, - вздохнув, сказала она. - Берлин бомбит. Читали?

Мы разговорились, и она предложила мне работать в стоматологической
клинике Военно-медицинской академии.

Я задумалась, и Варя сразу же сказала, что "прежде нужно посмотреть,
что это такое", а то она порекомендовала одну дамочку, а та "поработала
два дня и ушла, потому что ей, видите ли, не понравился запах".

"Дамочек" Варя ненавидела - это я тоже помнила еще со времен
саратовской поездки.

Нужно сказать, что запах действительно был невозможный, и я
почувствовала это, едва войдя в коридор, по обеим сторонам которого были,
расположены палаты. Запах был такой, что меня сразу стало тошнить, и
тошнило все время, пока Варя Трофимова знакомила меня с другими сестрами,
с рентгенологом, с женой главного врача и с кем-то еще и еще.

Здесь лежали люди, раненные в лицо. Только что я пришла, как привезли
юношу, у которого все лицо было сорвано миной...

И, ухаживая за этими людьми, - я поняла это на второй или третий день
работы, - нужно было все время как бы уверять их, что это ничего не
значит, что не беда, если останется рубец, что нужно только потерпеть и
почти ничего не будет заметно. Мне случалось потом работать в клинике
полевой хирургии, и там не было этой тайной, но сквозящей за каждым словом
боязни уродства, этого ужаса, с которым человек бросал первый взгляд на
свое обезображенное лицо, этого бесконечного стояния перед зеркалом
накануне выписки, этих беспомощных попыток приукрасить себя,
прихорошиться...

Впрочем, нужно сказать, что иногда мы вовсе не кривили душой, уверяя,
что "ничего не будет заметно". Я прежде никогда не думала, что можно,
например, сделать новый нос или пересадить на лицо кусок кожи. Сколько раз
случалось, что на первых перевязках страшно было взглянуть на раненого, а
через два-три месяца он возвращался в свою часть с едва заметными следами
ран, которые должны были, казалось, обезобразить его навсегда.

Мне было трудно в стоматологической клинике, особенно первое время, и
я была рада, что мне трудно и что нужно так внимательно следить за каждым
словом и держаться уверенно, даже когда очень тяжело на душе.

Петина часть стояла на Университетской набережной. Сразу же после
отъезда детей он записался в народное ополчение. В свободное время я
забегала к нему, мы сидели на бревнах, сваленных у парапета, или
прохаживались от Филологического института до Сфинксов. Другие памятники
были уже сняты или завалены мешками с песком, а Сфинксы почему-то еще
лежали, как прежде, в далекие мирные времена, до 22 июня 1941 года.
Бесстрастно уставясь на всю эту скучную человеческую возню, лежали они на
берегу Невы, и у них были широко открытые глаза и высокомерные лапы. У
Пети становилось доброе, хитрое лицо, когда он смотрел на Сфинксов.

- Сделать такую лапу и умереть, - как-то сказал он мне и стал длинно,
интересно рассказывать, почему это гениальная лапа.

Мы с Розалией Наумовной перечинили ему все белье, но он ничего не
взял, хотя белье, которое он получил в батальоне, было гораздо хуже.
Вообще он очень старался поскорее стать настоящим солдатом.

Глава пятая

БРАТ

Накануне я была у него, и он ничего не сказал - очевидно, приказ был
получен ночью. Я дежурила. Розалия Наумовна вызвала меня и сказала, что
Петя звонил домой, просил зайти: если можно - немедленно, но, во всяком
случае, не позже полудня. Мое дежурство кончалось только в полдень, но я
отпросилась. Варя Трофимова заменила меня, и еще не было десяти часов, как
я уже была у Филологического института. Знакомый боец из Петиного
батальона мелькнул в окне, я окликнула его.

- Сковородникова? Сейчас сообразим...

Петя торопливо вышел из ворот, мы поздоровались и пошли по
набережной, к Сфинксам.

- Катя, мы сегодня уходим, - сказал он. - Я очень рад.

Он замолчал. Он был взволнован.

- Никто не думал. Мы должны были на днях отправиться в учебный поход.
Но, очевидно, положение изменилось.

Я кивнула. Раненые в последнее время поступали из-под Луги - нетрудно
было догадаться о том, что положение изменилось.

- Я написал письма, - продолжал он и стал рыться в сумке. - И хотел
просить вас... Вот это не нужно посылать.

Он достал конверт, не заклеенный, ненаписанный, и протянул его мне.

- Это - Петьке. Вы ему отдадите, если меня...

Он хотел сказать "убьют", даже губы сложил, и вдруг улыбнулся
по-детски.

- Понятно, не сейчас отдадите, а так - лет через десять.

- Саня никогда не стал бы писать таких писем.

- У него нет сына.

Должно быть, у меня немного дрогнуло лицо, потому что он испугался -
подумал, что обидел меня... Мы остановились, и он крепко взял меня за
руку.

- Что же Саня? Где он?

- Не знаю.

- Я писал ему на ППС, но не получил ответа. Все равно - он живив, и с
ним ничего не случится.

- Почему?

Он помолчал.

- Верю, что не случится. Помните, он говорил: "Небо меня не подведет.
Вот за землю я не ручаюсь".

И правда, Саня так говорил. Но это было давно, а теперь, во время