Чтение 104–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

сознании не существует. Что касается "Школьной антологии" -- к
сожалению, мне не удалось ее закончить, даже не успел ее по-настоящему
начать: там, собственно, только пять или шесть стихотворений. Я
предполагал "сделать" целый класс, но это было [тогда], [там] -- и
сейчас писать, продолжать я просто не в состоянии. Я просто не знаю, что
произошло со всеми этими людьми, я не в состоянии уследить или
достаточно узнать о них, фантазировать же мне не хочется.

Что касается вообще повествования как такового, то есть рассказа, я
могу это делать и в стихах, и в прозе. Иногда... ну, просто устаешь от
стихов... Более того, когда вы пишете прозу, то, в общем, возникает
ощущение, что день более оправдан. Потому что, когда вы пишете стихи,
там, скажем, все очень шатко и очень неуверенно. То есть вы не знаете,
что вы сделали за день или чего не сделали. В то время как прозы всегда
можно написать две страницы в день.

-- Вы сказали, что не могли и не хотели писать о своих родителях
порусски и сделали их существование фактом английского языка. Эссе
"Полторы комнаты", в котором такая идея была реализована, датировано
1985 годом. Однако четыре года спустя, в августе 1989 года, у вас
родилось стихотворение "Памяти отца: Австралия". Оно написано именно
по-русски. Таким образом (пользуясь вашим определением стиха), можно ли
считать, что в данном случае произошло не только лингвистическое
событие?

-- Я думаю, прежде всего не следует эти вещи смешивать, потому что в
одном случае речь идет о прозе, а в другом о стихах. Несколько
стихотворений о родителях, о членах моей семьи... несуществующей... я
писал и до и после. Так что, в общем, это процессы разнообразные, не
надо их принимать как противоречие.

-- В начале нашей беседы, говоря о писательском процессе, вы
заметили как о само собой разумеющемся, что пользуетесь пером, бумагой,
пишущей машинкой. Это, понятно, нормальный набор "инструментов" любого
автора. Интереснее и важнее другое: как, каким чудом, где и когда чаще
всего приходят к вам строки? За рулем машины, в транспорте, в уличной
суете, в тишине ночной квартиры?

-- Ночью я, как правило, сплю. А иногда, действительно, некоторые
строчки приходят в голову в транспорте, иногда дома, за столом и т.д.
Как я пишу? Я просто не знаю. Я думаю, что стихотворение начинается с
некоего шума, гула, если угодно, у которого есть свой психологический
оттенок. То есть в нем звучит как бы если не мысль, то, по крайней мере,
некоторое отношение к вещам. И когда вы пишете, вы стараетесь на бумаге
к этому гулу более или менее приблизиться, в известной степени
рациональным образом. Кроме того, я думаю, что не человек пишет
стихотворение, а каждое предыдущее стихотворение пишет следующее.
Поэтому главная задача, которая, наверное, стоит перед автором, -- это
не повторяться; для меня каждый раз, когда этот гул начинает звучать, он
звучит несколько по-новому...

-- Существует, образно говоря, еще "шум литературы", в котором вы,
видимо, распознаTте близкие вам по духу голоса Одена, Мандельштама,
Цветаевой... На сегодняшний день к ним добавились какие-то новые голоса?

-- Вообще никаких новых голосов я назвать не могу. Вы перечислили
те, которые звучали всегда. Ну, может быть, я добавил бы кого-то к этому
перечню, потому что он в самом деле полнее. Но никаких новых голосов --
ни русских, ни английских, ни немецких, ни французских и т.д. -- я не
зарегистрировал за последние два или три года.

-- Как вы расцениваете тот факт, что в Советском Союзе стали
публиковаться ваши стихи? Ваше отношение к такому поэтическому
возвращению на родину?

-- Для меня оно не является неожиданностью. Это меня радует приятным
образом, естественно. Я предполагал, что так или иначе это произойдет,
но не предполагал, что так быстро. Уезжая, покидая отечество, я написал
письмо тогдашнему генеральному секретарю ЦК, Леониду Ильичу Брежневу, с
просьбой позволить мне присутствовать в литературном процессе в своем
отечестве, даже находясь вне его стен. На это письмо ответа тогда не
последовал -- ответ пришел через шестнадцать лет...

-- На сегодняшний день у вас нет никаких официальных приглашений
посетить Советский Союз?

-- Официальных нет. Неофициальных -- тоже.

-- Этот вопрос я уже задавал вам в Стокгольме, в день получения вами
Нобелевской премии, и тогда, помню, вы не ответили на него с достаточной
ясностью. Сейчас же мне хочется повторить его: если бы приглашение вы
получили, вы бы туда поехали?

-- В этом я, говоря откровенно, сомневаюсь. Потому что я не могу
себя представить в положении туриста в стране, в которой я родился и
вырос. Других вариантов на сегодняшний день у меня нет и, полагаю, уже
никогда не будет. Кроме того, я думаю, что если имеет смысл вернуться на
место преступления, потому что там могут быть зарыты деньги -- или уж не
знаю почему преступник возвращается на место преступления, -- то на
место любви возвращаться особого смысла нет. Я ни в коей мере не
противник абсурда, не противник абсурдизации существования, но не хотел
бы, по крайней мере, быть ответственным за это. По своей воле вносить
дополнительный элемент абсурда в свое существование особенно не намерен.

-- ВсT же вы, насколько я знаю, небезразлично относитесь к тем
событиям, которые происходят в "Империи" -- в Советском Союзе и вообще в
странах Восточной Европы. Не случайно же оказалась написана пьеса
"Демократия!"...

-- Это правда. Я отношусь к этому с интересом, с любопытством.
Некоторые события приводят меня в состояние абсолютного восторга, как,
например, перемена государственного порядка в Польше, в Венгрии, то, что
происходит на сегодняшний день (когда мы говорим с вами обо всех этих
делах) в Германии... Но, в общем, одновременно с чрезвычайно активными
сентиментами, у меня как бы рождается мысль с... опасениями... Я
опасаюсь не того, что, скажем, все переменится -- власть в Москве,
кто-то пожелает снова ввести войска в Европу и т.д., и т.д. Меня
несколько тревожит то, чем все это обернется в случае "торжества
справедливости" во всех этих странах, в том числе в России. Представим
себе, что там воцарится демократический строй. Но в конце концов
демократический строй выразится в той или иной степени социального
неравенства. То есть общество никогда, ни при какой погоде счастливым
быть не может -- слишком много в нем разных индивидуумов. Но дело не
только в этом, не только в их натуральных ресурсах и т.д. Я думаю, что
счастливой экономики не существует, или она для данного общества может
носить чрезвычайно ограниченный, изолированный характер. Благополучие
может испытывать семья, но уже, скажем, не квартал -- в квартале всегда
возникнут разнообразия. Поэтому я просто боюсь, что в состоянии эйфории
те люди, которые предполагали, что они производят поворот на 180
градусов, могут довольно скоро обнаружить, что поворота на 180 градусов
не существует, потому что мы есть человечество. В определенном
социальном контексте любой поворот на 180 градусов -- это, в конце
концов, всегда поворот на 360 градусов. Вполне возможно, что возникнет к
концу века ситуация, которая существовала в начале века, то есть при
всех демократических или полудемократических системах (как даже и в
России зачатки прививались): снова появятся оппозиционные партии и т.д.,
и т.д., но все это будет носить уже количественно несколько иной,
видимо, более драматический характер, потому что изменилась
демографическая картина мира, изменилась, грубо говоря, к худшему, то
есть нас стало больше.

-- Вернемся, однако, к камням старой Европы... Вы уже не в первый
раз в Париже, во Франции. Какие чувства вы испытываете, приезжая сюда?

-- Весьма смешанные. Это замечательный город, замечательная страна,
но в чисто психологическом плане -- это ощущение трудно определить -- я
постоянно ощущаю свою несовместимость с этим местом. Не знаю, чему это
приписать. Может быть, тому, что я не знаю языка, и прежде всего именно
этому?.. Вероятно, это и есть самое главное объяснение. Но, думаю, что,
и зная язык (хотя, впрочем, я не хотел бы фантазировать подобным
образом), я ощущал бы себя здесь если и не абсолютно аналогично, то
близко к этому. Не знаю, как сказать, но, если оценивать свое
существование, свои склонности рациональным образом, я, видимо, человек,
принадлежащий к другой культуре, если угодно. Не знаю, к русской или
английской, но это, во всяком случае, не французская культурная
традиция.

-- Можно сказать, что тени великих французских писателей, мыслителей
вас не трогают?

-- Это неправда. Но их не так много. Никого не было лучше, чем
Паскаль, -- это один из главных для меня авторов вообще во всей истории
христиианского мира или мировой культуры. Но, в общем, француская
поэзия, особенно современная, оставляет меня достаточно холодным. Во
многих отношениях, полагаю, я -- продукт француской литературы XVIII-XIX
веков. Это неизбежно для любого мыслящего существа.

Французская же культура вообще, хотя это и диковатый взгляд --
смотреть на целую национальную культуру, оценивать ее, но поскольку ваш
вопрос ставит меня в это положение, -- представляется мне скорее
декоративной. Это культура, отвечающая не на вопрос: "Во имя чего жить?"