чтобы заплатить в конце месяца несчастному существу, которого все семейство
называет "русский" и к которому обращаются не иначе как с криками, угрозами,
а в лучшем случае -- с бодренькими прибаутками. Стоит Маге начать
соглашаться с этим взглядом на вещи (о котором лично она никогда не имела
даже представления), как я спешу доказать ей, что при всем том оба моих
дядюшки с их семействами обладают всевозможными превосходными качествами.
Преданные отцы и дети, добронравные граждане, уважающие избирательное право
и читающие самые солидные газеты, добросовестные служащие, любимые и
начальниками и сослуживцами, люди, способные всю ночь просидеть у изголовья
больного или подложить кому угодно любую свинью. Мага смотрит на меня в
замешательстве, уж не смеюсь ли я над ней. Мне приходится доказывать и
объяснять, почему я так люблю своих дядьев и почему лишь время от времени,
когда нам осточертевают улица или погода, я вдруг выволакиваю на свет все
это грязное белье и топчу воспоминания, которые у меня от них остались. Мага
немного взбадривается и начинает плохо говорить о своей матери, которую она
любит и презирает, больше или меньше -- в зависимости от момента. Иногда
меня приводит в ужас ее рассказ о случае из детства, том самом, о котором
она как-то упоминала, смеясь, как о чем-то забавном и который неожиданно
завязывается роковым узлом, оборачивается болотом, кишащим пиявками и
клещами, которые впиваются и высасывают друг друга до капли. В такие моменты
лицо у Маги делается похожим на лисью морду, крылья носа напрягаются, она
бледнеет, говорит запинаясь, ломает руки и тяжело дышит, и, словно на
огромном воздушном шаре, выдутом из жевательной резинки, начинает проступать
бугристое лицо ее матери, сама мать, бедно одетая, и улица в предместье, где
мать осталась точно старая плевательница на мостовой, и нищета, где мать --
это рука, засаленной тряпкой вытирающая кастрюли. Беда в том, что Мага не
может рассказывать долго, она начинает плакать, прижимается ко мне лицом и
так мучается, просто ужас, надо заварить ей чаю и забыть про все, уйти с ней
куда-нибудь или заняться любовью, без всяких дядьев и без матери, просто
заняться любовью, почти всегда это, или заснуть, но почти всегда -- это.
139
для скрипки (ля, ми, си-бемоль, ми), ноты для рожка {ля, си-бемоль, ля,
си-бемоль, ми, соль) являются музыкальным эквивалентом имен AmoIdD
SCHoenberg, Anton WEBErn, ALBAn BErG (no немецкой системе, согласно которой
Н соответствует си, В -- си-бемоль и S (ES) -- ми-бемоль). В этой
своеобразной музыкальной анаграмме нет ничего особенно нового. Вспомним, что
Бах использовал собственное имя подобным же образом, и такое было в ходу у
мастеров-полифонистов XYI века (..). Еще одной существенной для скрипичного
концерта чертой является строгая симметрия. Для скрипичного концерта
ключевое число -- два: две самостоятельные темы, и каждая из них делится на
две части, кроме того что есть еще деление: скрипка и оркестр. В "Kammer
Konzert" -- не так, там ключевое число -- три: в посвящении представлены
Маэстро и два его ученика; инструменты делятся на три группы: фортепиано,
скрипка и духовые; и сам концерт строится на трех взаимосвязанных темах,
каждая из которых в большей или меньшей степени обнаруживает трехчастную
композицию.
и 13 духовых инструментов А л ь б а н а Берга (запись Pathe Vox PL, 8660).
140
в отгадывании странных слов, для чего собирались в аптеке между полуночью и
двумя часами ночи, после того как Кука отправится
соснуть-для-подкрепления-сил (или для того, чтобы она ушла поскорее); Кука
упрямо держится, не уходит, но это сопротивление с непринужденной и доброй
улыбкой на устах в ответ на все словесные оскорбления извергов рода
человеческого выматывает ее окончательно. С каждым разом она отправляется
спать все раньше, и изверги рода человеческого любезно улыбаются ей, желая
спокойной ночи. Талита, самая нейтральная, наклеивает в это время этикетки
или роется в пухлом томе "Index Pharmacorom Gottinga".
сонет:
ЮНЕСКО и обратил внимание на следующие слова: "Opintotoveri
(Tolaisopiskelija) Tyovaenopisto". Выглядит как название финских журналов по
педагогике. Для читателя с начала и до конца -- полная ирреальность. Они
существуют? А для миллионов блондинов "Opintotoveri" означает "Спутник
общеобразовательной школы". Для меня... (Приступ ярости.) Но зато им
неведомо, что слово "cafisho" означает на лунфардо "проходимец".
Ирреальность разрастается. Подумать только, эти технократы считают, будто
оттого, что на "Боинге-707" можно долететь до Хельсинки всего за несколько
часов... Выводы каждый делает лично. А мне, пожалуйста, массаж, Педро".
голову над словами Genshiryoku, Kokunai, Jijo и решает, что скорее всего они
означают развитие ядерных исследований в Японии. Она все больше и больше
убеждается в этом, так и сяк переворачивая слова, а тут ее муж, коварный
поставщик материала для размышления, собранного по парикмахерским,
подбрасывает еще одно словосочетание: Genshiryoku Kaigai Jijo, судя по
всему, означающее развитие ядерных исследований за рубежом. Радостное
волнение Талиты, пришедшей путем анализа к выводу, что Kokunai = Япония, a
Kaigai = зарубеж. Но красильщик Матсиу с улицы Ласкано не согласен с
открытием, и бедной Талите, незадавшемуся полиглоту, приходится поджать
хвост.
знаменитая строка "Ощутимая двуполость Христа", воздвигнуть целую систему,
соответствующую и удовлетворяющую предположению. К примеру, высказать мысль
о том, что Бетховен был копрофагом, и т.д. Защищать бесспорно святость сэра
Роджера Кейзмента, что следует из "The Black Diaries"339. К изумлению Куки,
совершенно в этом уверенной и это мнение разделяющей.
профессиональной преданности. Над этим пока еще смеются (не может быть,
чтобы Аттила собирал марки), но принцип Arbeit macht frei340 даст
результаты, поверьте, Кука. Вот, например, изнасилование епископа из Фано,
ведь это случай...
141
Морелли имел в виду совсем другое. Его намеки на глубинные слои
Zeitgeist341, то место, где у него лишившаяся рассудка логика кончила тем,
что удавилась на шнурках от ботинок, не в силах отвергнуть несообразности,
провозглашенные законом, свидетельствовали о спелеологическом замысле
произведения. Морелли то бросался вперед, то отступал, нарушая при этом все
законы равновесия и принципы, которые следовало бы назвать нравственными
основами пространства, а потому вполне могло случиться (хотя такого и не
происходило, однако не было полной уверенности, что не произойдет), что
события, о которых он рассказывал, занимали пять минут, отделявшие у него
битву при Акциуме от австрийского аншлюса (то, что три основных слова
начинались на букву "а", вполне могло оказаться для него определяющим при
выборе исторических моментов), или, например, человек, звонивший у дверей
дома номер тысяча двести по улице Кочабамба, переступив порог, оказывался во
дворике дома Менандра, в Помпее. Все это было достаточно тривиально,
бунюэльно и не более того, но от Клуба не укрылась главная ценность всего
этого: налицо было подстрекательство, парабола, открытая другому смыслу,
более глубокому и резкому. Прибегая к подобным танцам на канате, чрезвычайно
похожим на те, что так ярко представлены в Евангелиях, в Упанишадах и других
материях, начиненных шампанским тринитротолуолом, Морелли доставлял себе
удовольствие продолжать свои занятия и придумывать литературу, которая по
самой своей сути была подкопом, развенчанием и насмешкой.
психология, целое, искусно построенное сооружение -- все устремлялось к
ужасающему харакири. Банзай! И -- к новому порядку, безо всяких гарантий,
однако в конце всегда бывала ниточка, протянутая куда-то туда, выходящая за
пределы книги, нацеленная на некое "возможно", на некое "может быть", на
некое "как знать", которая внезапно повергала в подвешенное состояние
каменно-застывшее представление о произведении. И именно это приводило в
отчаяние Перико Ромеро, человека, нуждавшегося в точности, заставляло
дрожать от наслаждения Оливейру, подстегивало воображение Этьена, а Мага
пускалась танцевать босой, держа в каждой руке по артишоку.
задавались вопросом, почему Морелли так ненавидит литературу и почему он
ненавидит ее изнутри самой литературы, вместо того чтобы повторить "Exeunt"
Рембо или проверить на собственном левом виске хваленую точность
"кольта-32". Оливейра склонялся к тому, что Морелли заподозрил демоническую
природу литературного творчества как такового (а чем еще была литература,
даже если она -- всего-навсего вроде облатки, в которой мы проглатываем
gnosis, praxis или ethos342 многих и многих, которые где-то есть, а может, и