лежали зимой на промерзлом снежном полу и еще не получали при этом горячего
питания, потому что поезд успевал пройти участок всегда меньше, чем за
сутки. Кто может в мыслях перележать там, пережить эти 18-20 часов -- да
переживет!) А подготовка вот какая: должны быть проверены на целость и
крепость полы, стены и потолки вагонов; должны быть надежно обрешечены их
маленькие оконца; должна быть прорезана в полу дыра для слива, и это место
особо укреплено вокруг жестяной обивкой с частыми гвоздями; должны быть
распределены по эшелону равномерно и с нужною частотой вагонные площадки (на
них стоят посты конвоя с пулеметами), а если площадок мало, они должны быть
достроены; должны быть оборудованы всходы на крыши; должны быть продуманы
места расположения прожекторов и обеспечено безотказное электропитание;
должны быть изготовлены длинноручные деревянные молотки; должен быть
подцеплен штабной классный вагон, а если нет его -- хорошо оборудованы и
утеплены теплушки для начальника караула, для оперуполномоченного и для
конвоя; должны быть устроены кухни -- для конвоя и для заключённых. Лишь
после этого можно идти вдоль вагонов и мелом косо надписывать:
"спецоборудование" или там "скоропортящийся". (В "Седьмом вагоне" Е.
Гинзбург этап красными вагонами описала очень ярко и во многом освобождает
нас сейчас от подробностей.)
[посадки] арестантов в вагоны. Тут две важных обязательных [цели]:
тысячи человек (по крайней мере двадцать пять вагонов), это не маленькая
группка из столыпина, которую можно провести и при людях. Все, конечно,
знают, что аресты идут каждый день и каждый час, но никто не должен
ужаснуться от их вида ВМЕСТЕ. В Орле в 38-м году не скроешь, что в городе
нет дома, из которого не было бы арестованных, да и крестьянские подводы с
плачущими бабами запружают площадь перед орловской тюрьмой как на стрелецкой
казни у Сурикова. (Ах, кто б это нам еще нарисовал когда-нибудь! И не
надейся: не модно, не модно...) Но не надо показывать нашим советским людям,
что набирается в сутки эшелон (в Орле в тот год набирался). И молодежь не
должна этого видеть -- молодежь наше будущее. И поэтому только ночью --
еженощно, каждой ночью, и так несколько месяцев -- из тюрьмы на вокзал гонят
пешую черную колонну этапа (воронки заняты на новых арестах). Правда,
женщины опоминаются, женщины как-то узнают -- и вот они со всего города
ночами крадутся на вокзал и подстерегают там состав на запасных путях, они
бегут вдоль вагонов, спотыкаясь о шпалы и рельсы, и у каждого вагона кричат:
такого-то здесь нет?.. такого-то и такого-то нет?.. И бегут к следующему, а
к этому подбегают новые: такого-то нет? И вдруг отклик из запечатанного
вагона: "я! я здесь!" Или: "ищите! он в другом вагоне!" Или: "женщины!
слушайте! моя жена тут рядом, около вокзала, сбегайте скажите ей!"
неумелой организации посадки в эшелон. Ошибки учитываются, и с какой-то ночи
эшелон широко охватывается кордоном рычащих и лающих овчарок.
не помнят), с Красной ли Пресни, посадка в красные эшелоны -- только ночью,
это закон.
ночные солнца -- прожекторы. Они удобны тем, что их можно собрать на нужное
место -- туда, где арестанты испуганной кучкой сидят на земле в ожидании
команды: "Следующая пятерка -- встать! К вагону -- бегом!" (Только -- бегом!
Чтоб он не осматривался, не обдумывался, чтоб он бежал как настигаемый
собаками, и только боялся бы упасть.); и на эту неровную дорожку, где они
бегут; и на трап, где они карабкаются. Враждебные призрачные снопы
прожекторов не только освещают: они -- важная театральная часть
арестантского перепуга, вместе с резкими угрозами, ударами прикладов по
отстающим; вместе с командой "садись на землю!" (а иногда, как и в том же
Орле на привокзальной площади: "Стать на колени!" -- и как новые богомольцы,
тысяча валится на колени); вместе с этой совсем ненужной, но для перепуга
очень важной перебежкой к вагону; вместе с яростным лаем собак; вместе с
наставленными стволами (винтовок или автоматов, смотря по десятилетию).
Главное: должна быть смята, сокрушена воля арестанта, чтоб у них и мысли не
завязалось о побеге, чтоб они еще долго не сообразили своего нового
преимущества: из каменной тюрьмы они перешли в тонкодощатый вагон.
начать выдергивать их из камер и обрабатывать к этапу с утра накануне, а
конвою весь день долго и строго принимать их в тюрьме и принятых держать
часами долгими уже не в камерах, а на дворе, на земле, чтобы не смешались с
тюремными. Так ночная посадка для арестантов есть только облегчительное
окончание целого дня измора.
часть подготовки к этапу это -- генеральный [шмон] (обыск). Обыск
производится не тюрьмой, а принимающим конвоем. Конвою предстоит в согласии
с инструкцией о красных этапах и собственными оперативно-боевыми
соображениями провести этот обыск так, чтобы не оставить заключённым ничего
способствующего побегу: отобрать всё колющее-режущее; отобрать всевозможные
порошки (зубной, сахарный, соль, табак, чай), чтобы не был ими ослеплен
конвой; отобрать всякие веревки, шпагат, ремни поясные и другие, потому что
все они могут быть использованы при побеге (а значит -- и ремешки! и вот
отрезают ремешки, которыми пристёгнут протез одноногого -- и калека берет
свою ногу через плечо и скачет, поддерживаемый соседями.) Остальные же вещи
-- ценные, а также чемоданы, должны по инструкции быть взяты в особый
вагон-камеру хранения, а в конце этапа возвращены владельцу.
куйбышевским конвоем, но телесна власть конвоя над арестантами. И тем
решается третья цель посадочной операции:
сынов.
уставных конвойных командах заключена коренная власть, с которой не
поспоришь. Ведь голый человек теряет уверенность, он не может гордо
выпрямиться и разговаривать с одетыми как с равными. Начинается обыск
(Куйбышев, лето 1949 года). Голые подходят, неся в руках вещи и снятую
одежду, а вокруг -- множество настороженных вооруженных солдат. Обстановка
такая, будто ведут не на этап, а будут сейчас расстреливать или сжигать в
газовых камерах -- настроение, когда человек перестает уже заботиться о
своих вещах. Конвой всё делает нарочито-резко, грубо, ни слова простым
человеческим голосом, ведь задача -- напугать и подавить. Чемоданы
вытряхиваются (вещи на землю) и сваливаются в отдельную гору. Портсигары,
бумажники и другие жалкие арестантские "ценности" все отбираются и,
безымянные, бросаются в тут же стоящую [бочку]. (И именно то, что это -- не
сейф, не сундук, не ящик, а бочка -- почему-то особенно угнетает голых, и
кажется бесполезным протестовать.) Голому впору только поспевать собирать с
земли свои обысканные тряпки и совать их в узелок или связывать в одеяло.
Валенки? Можешь сдать, кидай вот сюда, распишись в ведомости! (не тебе дают
расписку, а ты расписываешься, что бросил в кучу!) И когда уходит с
тюремного двора последний грузовик с арестантами уже в сумерках, арестанты
видят, как конвоиры бросились расхватывать лучшие кожаные чемоданы из груды
и выбирать лучшие портсигары из бочки. А потом полезли за добычей
надзиратели, а за ними и пересылочная [придурня'].
влезли с облегчением, ткнулись на занозистые доски нар. Но какое тут
облегчение, какая теплушка?! Снова зажат арестант в клещах между холодом и
голодом, между жаждой и страхом, между блатарями и конвоем.
эшелонах), они занимают свои традиционные лучшие места на верхних нарах у
окна. Это летом. А ну, догадаемся -- где ж их места зимой? Да вокруг печурки
же конечно, тесным кольцом вокруг печурки. Как вспоминает бывший вор Минаев,
*(1) в лютый мороз на их "теплушку" на всю дорогу от Воронежа до Котласа
(это несколько суток) в 1949 году выдали [три ведра] угля! Тут уж блатные не
только заняли места вокруг печки, не только отняли у [фраеров] все теплые
вещи, надев их на себя, не побрезговали и [портянки] вытрясти из их ботинок
и намотали на свои воровские ноги. Подохни ты сегодня, а я завтра! Чуть хуже
с едой -- весь паёк вагона принимают извне блатные и берут себе лучшее или
по потребности. Лощилин вспоминает трехсуточный этап Москва-Переборы в
1937-м году. Из-за каких-нибудь трех суток не варили горячего в составе,
давали сухим пайком. Воры брали себе всю карамель, а хлеб и селедку
разрешали делить; значит были не голодны. Когда паёк горячий, а воры [на
подсосе], они же делят и баланду (трехнедельный этап Кишенев-Печора, 1945
год). При всем том не брезгуют блатные в дороге и простой грабиловкой:
увидели у эстонца зубы золотые -- положили его и выбили зубы кочергой.
станциях (опять-такое не видит народ) эшелоны останавливают и разносят по
вагонам баланду и кашу. Но и горячее питание умеют так подать, чтобы боком
выперло. Или (как в том же кишеневском эшелоне) наливают баланду в те самые
ведра, которыми выдают и уголь. И помыть нечем! -- потому что и вода
питьевая в эшелоне меряна, еще нехватней с ней, чем с баланадою, так и
хлебаешь баланду, заскребая крупинки угля. Или принеся баланду и кашу на
вагон, мисок дают с недостатком, не сорок, а двадцать пять, и тут же
командуют: "Быстрей, быстрей! Нам другие вагоны кормить, не ваш один!" Как
теперь есть? Как делить? Все разложить справедливо по мискам нельзя, значит
надо дать на глазок да поменьше, чтоб не передать. (Первые кричат: "Да ты
мешай, мешай!", последние молчат: пусть будет на дне погуще.) Первые едят,
последние ждут -- скорей бы, и голодны, и баланда остывает в бачке, и
снаружи уже подгоняют: "ну, кончили? скоро?" Теперь наложить вторым -- и не
больше, и не меньше, и не гуще, и не жиже, чем первым. Теперь правильно
угадать добавку и разлить её хоть на двоих в одну миску. Всё это время сорок
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Лукин Евгений
Фазиль Искандер
Апраксина Татьяна