Чтение 104–й страницы книги ~В круге первом~

кормить её не за что. Это рана была, тайная рана Макарыгина, что ему не
удалось в чекисты...

-- Ну, спасибо, Макарыгин, что не забыл, не держи меня больше, ждут. А
ты, профессор, тоже бувай здоров, не болей.

-- Всего хорошего, товарищ генерал.

Радович встал попрощаться, но Словута не протянул ему руки. Радович
оскорблённым взглядом проводил круглую объёмную спину гостя, которого
Макарыгин пошёл довести до машины. И, оставшись один с книгами, тотчас
потянулся к ним. Проведя рукой вдоль полки, он после колебания вытянул один
из томиков и уже нёс в кресло, да заметил на столе ещё книжечку в
пестроватом черно-красном переплёте, прихватил и её.

Но книга эта обожгла его неживые пергаментные руки. Это была только что
изданная (и сразу в миллионе экземпляров) новинка: "Тито -- главарь
предателей" какого-то Рено де-Жувенеля.

За последнюю дюжину лет попадали в руки Радовича тьмы и тьмы книг
хамских, холопских, насквозь лживых, но, кажется, такой мерзотины он давно в
руках не держал. Опытным взглядом старого книжника пробегая страницы
новинки, он в две минуты выхватил себе -- кому и зачем такая книга
понадобилась, и что за гадина её автор, и сколько новой жёлчи поднимет она в
душах людей против безвинной Югославии. И после фразы, оставшейся у него в
глазах: "Нет нужды подробно останавливаться на мотивах, побудивших Ласло
Райка сознаться; [раз он признался -- значит, был виноват", -] Радович с
гадливостью положил книгу на прежнее место.

Конечно! Нет нужды подробно останавливаться на мотивах! Нет нужды
подробно останавливаться, как следователи и палачи били Райка, морили
голодом, бессонницей, а может быть, распростерши на полу, носком сапога
отщемляли ему половые органы (в Стерлитамаке старый арестант Абрамсон,
оказавшийся Радовичу с первых же слов тесно-близким, рассказывал ему о
приёмчиках НКВД). Раз он признался -- значит, был виноват!.. -- summa
summarum сталинского правосудия!

Но слишком больным местом была Югославия, чтобы сейчас задевать её в
разговоре с Петром. И когда тот вернулся, невольным любовным взглядом косясь
на новый орденок рядом с потускневшими прежними, Душан затаённо сидел в
кресле и читал том энциклопедии.

-- Не балуют прокуратуру орденами, -- вздохнул Макарыгин, -- к
тридцатилетию выдавали, а так редко кому.

Ему очень хотелось поговорить об орденах и почему сейчас получил именно
он, но Радович согнулся вдвое и читал.

Макарыгин вынул новую сигару и с размаху опустился на диван.

-- Ну, спасибо, Душан, ничего не ляпнул. Я боялся.

-- А что я мог ляпнуть? -- удивился Радович.

-- Что ляпнуть! -- обрезал сигару прокурор. -- Мало ли что! У тебя всё
куда-то выпирает. -- Закурил. -- Вон он про японцев рассказывал -- у тебя
губы дрожали.

Радович распрямился:

-- Потому что гнусная полицейская провокация, за десять тысяч километров
пованивает!

-- Да ты с ума сошёл, Душан! Ты -- при мне не смей так! Как ты можешь о
[нашей] партии...

-- Я не о партии! -- отгородился Радович. -- Я -- о Словутах. А почему
именно сейчас, в сорок девятом году, мы обнаружили японскую подготовку сорок
третьего года? Ведь они у нас четыре года уже в плену. А колорадского жука
нам сбрасывают американцы с самолётов? Всё так и есть?

Оттопыренные уши Макарыгина покраснели:

-- А почему нет? А если что немного не так -- значит, государственная
политика требует.

Пергаментный Радович нервно залистал свой том.

Макарыгин молча курил. Зря он его приглашал, только позорился перед
Словутой. Все эти старые дружбы -- чепуха, лишь в воспоминаниях хороши.
Человек не может проявить даже простой гостевой вежливости, вникнуть, чему
хозяин рад, чем озабочен.

Макарыгин курил. Пришли на ум неприятные ссоры с младшей дочерью. За
последние месяцы если обедали втроём без гостей, то не отдых, не семейный
уют получался за столом, а собачья свалка. А на днях забивала гвоздь в туфле
и при этом пела какие-то бессмысленные слова, но мотив показался отцу
слишком знакомым. Он заметил, стараясь спокойнее:

-- Для такой работы, Клара, можно другую песню выбрать. А "Слезами залит
мир безбрежный" -- с этой песней люди умирали, шли на каторгу.

Она же из упрямства, или чёрт знает из чего, ощетинилась:

-- Подумаешь, благодетели! На каторгу шли! И теперь идут!

Прокурор даже осел от наглости и неоправданности сравнения. То есть до
такой степени потерять всякое понимание исторической перспективы. Едва
сдерживаясь, чтобы только не ударить дочь, он вырвал у неё туфлю из рук и
хлопнул об пол:

-- Да как ты можешь сравнивать! Партию рабочего класса и фашистское
отребье?!..

Твердолобая, хоть кулаком её в лоб, не заплачет!

Так и стояла, одной ногой в туфле, а другой в чулке на паркете:

-- Брось ты, папа, декламировать! Какой ты рабочий класс? Ты два года
когда-то был рабочим, а тридцать лет уже прокурором! Ты -- рабочий, а в доме
молотка нет! Бытие определяет сознание, сами нас научили.

-- Да [общественное] бытие, дура! И сознание -- [общественное]!

-- Какое это -- общественное? У одних хоромы, у других -- сараи, у одних
-- автомобили, у других -- ботинки дырявые, так какое из них общественное?

Отцу не хватало воздуха от извечной невозможности доступно и кратко
выразить глупым юным созданиям мудрость старшего поколения:

-- Ты вот глупа!.. Ты... ничего не понимаешь и не учишься!..

-- Ну, научи! Научи! На какие деньги ты живёшь? За что тебе тысячи
платят, если ты ничего не создаёшь?

И вот тут не нашёлся прокурор; очень ясно -- а сразу не скажешь. Только
крикнул:

-- А тебе в твоём институте тысячу восемьсот -- за что?..

-- Душан, Душан, -- размягчённо вздохнул Макарыгин. -- Что мне с дочерью
делать?

Лицу Макарыгина большие отставленные уши были как крылья сфинксу. Странно
выглядело на этом лице растерянное выражение.

-- Как это могло случиться, Душан? Когда мы гнали Колчака -- могли мы
думать, что такая будет нам благодарность от детей?.. Ведь если приходится
им с трибуны в чём-нибудь поклясться перед партией, они, сукины дети, эту
клятву такой скороговоркой бормочут, будто им стыдно.

Он рассказал сцену с туфлей.

-- Как я правильно должен был ей ответить, а?

Радович достал из кармана грязноватый кусок замши и протирал им стёкла
очков. Когда-то всё это Макарыгин знал, но до чего же стал дремуч.

-- Надо было ответить?.. Накопленный труд. Образование, специальность --
накопленный труд, за них платят больше. -- Надел очки. И посмотрел на
прокурора решительно: -- Но вообще, девчёнка права! Нас об этом
предупреждали.

-- Кто-о? -- изумился прокурор.

-- Надо уметь учиться и у врагов! -- Душан поднял руку с сухим перстом.
-- "Слезами залит мир безбрежный"? А ты получаешь многие тысячи? А уборщица
двести пятьдесят рублей?

Одна щека Макарыгина задёргалась отдельно. Зол стал Душан, из зависти,
что у самого ничего нет.

-- Ты -- обезумел в своей пещере! Ты утратил связь с реальной жизнью! Ты
так и пропадёшь! Что же мне -- идти завтра и просить, чтобы мне платили
двести пятьдесят? А как я буду жить? Да меня выгонят как сумасшедшего! Ведь
другие-то не откажутся!

Душан показал рукой на бюст Ленина:

-- А как Ильич в гражданскую войну отказывался от сливочного масла? От
белого хлеба? [Его] не считали сумасшедшим?

Слеза послышалась в голосе Душана.

Макарыгин защитился распяленной ладонью:

-- Тш-ш-ш! И ты поверил? Ленин без сливочного масла не сидел, не
беспокойся. Вообще в Кремле уже тогда была неплохая столовая.

Радович поднялся и отсиженною ногой хромнул к полочке, схватил рамку с
фотографией молодой женщины в кожанке с маузером:

-- А Лена со Шляпниковым не была заодно, не помнишь? А рабочая оппозиция
что говорила, не помнишь?

-- Поставь! -- приказал побледневший Макарыгин. -- Памяти её не шевели!
Зубр! Зубр!

-- Нет, я не зубр! Я хочу ленинской чистоты! -- Радович снизил голос. --
У нас ничего не пишут. В Югославии -- рабочий контроль на производстве.
Там...

Макарыгин неприязненно усмехнулся.

-- Конечно, ты -- серб, сербу трудно быть объективным. Я понимаю и
прощаю. Но...

Но -- дальше была грань. Радович погас, смолк, съёжился снова в
маленького пергаментного человечка.

-- Договаривай, договаривай, зубр! -- враждебно требовал Макарыгин. --
Значит, полуфашистский режим в Югославии -- это и есть социализм? А у нас
значит -- перерождение? Старые словечки! Мы их давно слышали, только уж на
том свете те, кто их произносил. Тебе осталось ещё сказать, что в схватке с
капиталистическим миром мы обречены на гибель. Да?

-- Нет! Нет! -- убеждённый и озарённый лучами провидения, снова
всплеснулся Радович. -- Этому не бывать! Капиталистический мир разъедается
несравненно худшими противоречиями! И, как гениально предсказывал Владимир
Ильич, я твердо верю: мы скоро будем свидетелями вооружённого столкновения
за рынки сбыта между Соединёнными Штатами и Англией!