Чтение 104–й страницы книги ~Горение~

ответил Турчанинов и повторил, вздохнув: - Странно. Кто из
столоначальников даст такого рода разрешение? Кто рискнет? Кто осмелится
разрешить мне открыть имя подметки?

- Чье имя?

- "Подметка" - так мы называем провокаторов. Цадер - "подметка".

- Кто еще?

- Среди социал-демократов, по моим неполным, естественно, данным,
работает девять провокаторов. В ППС - около двух десятков.

- Фамилии помните?

- Клички знаю. Фамилии никому не известны, кроме тех, кто в е д е т.

- Сможете узнать?

- Позвольте ответить вопросом на вопрос - для чего?

- Чтобы открыть мне.

- Убеждены, что выйдете из тюрьмы?

- Убежден.

- А я - нет. Вам не дадут д о ж и т ь.

- Что предлагаете?

- Бежать надо, - убежденно ответил Турчанинов. - С моими данными
бежать. Тогда - и мне рисковать будет смысл. Иначе - меня погубите вместе
с собою, а сие - невыгодно для вас, сугубо невыгодно.

- Ответьте, пожалуйста, какой вам резон помогать нам?

- Резон прост - являясь в конечном счете вашим противником, я хочу
помочь вам стать сильным тараном в борьбе за м о ю, а не в а ш у Россию.

- Значит, заключаем соглашение по тактическим соображениям?

- Именно.

- Жаль. Я бы с удовольствием заключил с вами договор по соображениям
стратегическим - наивно пытаться сохранить то, что прогнило изнутри,
лишено веры, общности интересов, лишено, если хотите, идеализма.

- Феликс Эдмундович, скажите, вы часто ощущаете страшное чувство
одиночества? - неожиданно спросил Турчанинов - словно ударил ногой в
печень.

Дзержинский увидал перед собою иные глаза: зрачки сейчас расширились,
словно Турчанинов принял понтопону, был в его страшноватых глазах тот
интерес, который свойствен человеку, ставшему игрою судеб хирургом и
зарезавшему первого своего больного на бело-кровавом операционном столе.

- А что вы называете "одиночеством"?

Турчанинов ответил потухшим голосом - ослаб от постоянного внутреннего
напряжения:

- Одиночеством я называю о д и н о ч е с т в о.

Теперь Дзержинскому было важно продолжить разговор - что-то такое
приоткрылось в поручике, что надо было рассмотреть, размять, исследовать
со всех сторон и понять - до конца точно.

- Это тавтология, - задумчиво, после долгой, н а н о в о изучающей
паузы, ответил Дзержинский. - Одиночество, по-моему, другое. Одиночество -
это если ты чувствуешь свою ненужность.

- И вс"?

- В общем - да. Могу развить: одиночество проистекает от вспыхивающего
в тебе недоверия к сущности бытия, - жизнь довольно часто радует нас
нелепыми обманами:

ждешь одного, получается совсем иное. Тогда перестаешь верить себе,
своему мыслительному аппарату - "отчего дался в обман?". Здесь граница,
водораздел, Рубикон; отсюда можно впасть в мистицизм, решить, что все за
тебя отмечено, взвешено, решено и ты лишь пустая игрушка в руках
таинственного рока. Тогда лучше не мыслить, а просто-напросто
существовать, поддаться, плыть...

- Неужели и у вас такие мысли бывают, Феликс Эдмундович?

- Ничто человеческое не чуждо мне, Андрей Егорович, - ответил
Дзержинский, чувствуя внутри тяжесть и обидную, тупую боль.

...Казимеж Гриневский встретил Дзержинского возгласом:

- Пришедших от смерти приветствуют побывавшие у нее в гостях!

- Настроение поправилось?

- Вполне. Спасибо вам. Соседи простучали в стеночку, что вы - Юзеф.

- А вы?

- Я Гриневский, пэпээс, лютый враг социал-демократов.

- Завтракал, лютый враг?

- Да. Вашу пайку к стене положил и два моих куска хлеба сверх - как
гонорарий за медицинскую помощь; сам жевать не могу.

- Спасибо.

- Не били?

- Нет.

- Хотя да, вас, агитаторов, не лупят, это только нам достается.

- Я наспорился, браток, предостаточно. Спать хочу.

- Одеяло берите, я уже согрелся.

- Правду говорите?

- Истинную.

Дзержинский взял свое одеяло, лег на койку, укрылся до подбородка.

- Вас как зовут?

- Казимеж.

- В чем обвиняют?

- Шьют нападение на склад с оружием.

- Улики есть?

- Нет. Выбивали.

- Если найдут хоть одного свидетеля - плохо будет. Держитесь, Казимеж,
тут люди ловкие. Сидите первый раз?

- Да.

- Ловкие люди, - повторил Дзержинский. - Ухо с ними держите востро.

- Теперь можно как угодно держать: наганы у нас, значит, и власть у нас
будет.

- При чем здесь наган и власть? - поморщился Дзержинский. - Власть не
наганом завоевывается.

- Словом? - спросил Казимеж, вложив в это смысл усмешливый - улыбаться
опасался, губа вспухла еще сильнее, покрылась коричневой, припеченной
корочкой.

- Наганом власть следует защищать, наганом и винтовкой, но считать, что
лишь оружие даст власть, - наивно. К революции общество идет сложной
дорогой, а в подоплеке - разность экономических интересов, как ни крути.
Ну, есть у вас наганы, ну а дальше? Власть, если потребуется, выдвинет на
улицу орудия. Тогда что? Если солдат не дернет за шнур, если он понимает,
что стреляет в братьев, - тогда победа, а коли - нет? Если он знает, что
есть заговорщики, которые бомбы кидают? Тогда как? Зачем вам тогда наганы?
В казаки-разбойники играть?

- Вы меня что, распропагандировать хотите? Обратить в лоно
социал-демократии?

- Сами придете в наше лоно, - убежденно ответил Дзержинский. - Сами,
Казимеж.

Он ошибался: той же ночью Казимежа повесили во дворе тюрьмы; двое его
подельцев не выдержали пыток, назвали имена, явки, пароли. Умер Казимеж
гордо, пел "Червоный Штандар".

Дзержинский, слушая голос его, кусал пальцы, чтобы не так обжигающа
была боль:

Казимежу накануне исполнилось двадцать лет, почти столько, сколько было
самому Дзержинскому, когда он первый раз попал в каземат.

"А. Э. Булгак.

Милая Альдона!

Когда мне становится грустно, я обращаюсь к тебе; твои слова, такие
простые, искренние и сердечные, успокаивают мою грусть. Моя жизнь была бы
слишком тяжелой, если бы не было столько сердец, меня любящих. А твое
сердце тем более мне дорого, что оно меня сближает с детством, к которому
обращается моя усталая мысль, и мое сердце ищет сердце, в котором нашелся
бы отзвук и которое воскресило бы прошлое.

...Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд! Я хотел бы быть
отцом, и в душу маленького существа влить все хорошее, что есть на свете,
видеть, как под лучами моей любви к нему развился бы пышный цветок
человеческой души. Иногда мечты мучают меня своими картинами, такими
заманчивыми, живыми и ясными. Но, о чудо! Пути души человеческой толкнули
меня на другую дорогу, по которой я и иду.

Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает ей свою жизнь...

Твой Феликс".

Тук-тук, здравствуй, друг!

- Это я, Юзеф.

- Здравствуй, "Смелый". Почему вчера не перестукивал?

- На допросах держат целый день.

- Что мотают?

- Собирают все о Дзержинском. Копают даже самую пустяшную малость. Ты
не знаешь его?

- Не знаю.

"Что они задумали? Ищут путь к Розе? Хотят затащить сюда все Главное
Правление?"

- Юзеф...

- Да.