x x x
хотел умереть. Произошло еще одно противоречие жизни, еще одна опечатка
судьбы: кто хотел жить -- остался есть траву, как глаголят немцы про убитых,
впаялся в землю, заполненную по щелям рыжей пылью и совсем уж рахитными,
испуганно подрагивающими, серенькими растениями тысячелистника да полыни. А
он, Боярчик, жив и даже не поцарапан. Побаливает колено -- это когда его
немецкий пулеметчик фуганул через себя, он в окопе ударился о железный ящик
из-под пулеметных лент.
Сабельников. Они, Сабельников и Боярчик, наладились было на берегу открыть
медпункт, но какой-то чин, прикрывший погоны плащ-палаткой, лаясь, что
портовый грузчик, налетел на них, погнал их в атаку, без них, орал он, есть
кому позаботиться об искупивших вину кровью. Феликс помнил еще, что подавал
руку Тимофею Назаровичу, выдергивая его наверх из-под яра. Доктор бежать
быстро не мог, ронял винтовку, задыхаясь, просил: "Погодите! Погодите! Не
бросайте меня..." -- потом, будто на острое стеколко наступив, тонко,
по-детски ойкнул, уронил винтовку, так неуклюже и лишне выглядевшую в его
костлявых, длиннопалых руках. "0-ой, мамочки! -- успел еще выдохнуть. --
Зачем это?.."
мордоворота, яростно матерясь, пинками погнали его вперед.
худыми ожиданиями и предчувствиями. Внутренне сопротивляясь, отгоняя
наваждение, фронтовик верил предчувствиям и одновременно страшился их,
пытаясь занять себя трепотней, рукомеслом, всяким разнодельем. Казалось бы,
на плацдарме одно лишь осталось солдату -- ждать боя и смерти, ан нет, там и
сям, снявши амуницию, солдаты гнали из нее, давили осыпную, тело сжигающую
тварь. Уютно ж вестись и жить этой паршивой скотине в старом,
чиненом-перечиненом барахлишке, потому как летняя амуниция получена весной,
шел уже октябрь месяц, к празднику революции, к седьмому ноября, значит,
вот-вот получать новое, уже зимнее обмундирование. Если доживешь, конечно,
до праздника-то.
солидарности трудящихся, выдается летнее обмундирование, зимнее -- к
великому Октябрю иль к Рождеству? Пожалуй, что до Рождества фриц вымерзнет
-- российская зима свои законы пишет, никакой ей Гитлер не указ.
отменимый, -- военный человек на войне не только воюет, выполняет, так
сказать, свое назначение, он здесь живет. Работает и живет. Конечно же,
жизнь на передовой и жизнью можно назвать лишь с натяжкой, искажая всякий
здравый смысл, но это все равно жизнь, временная, убогая, для нормального
человека неприемлемая, нормальный человек называет ее словом обтекаемым,
затуманивающим истинный смысл, -- существование.
употребить для того, чтобы человек существовал в качестве военной единицы на
войне, веря, что это временное существование, как недуг, вполне преодолимое,
если, конечно, оставаться человеком в нечеловеческих условиях. В пехоте,
топчущей пыль, в этом всегда кучно сбитом скопище появились сапожники,
шорники, портные, парикмахеры, скорняки, спецы по производству самогонки,
копченого сала и рыбы, прачечных дел мастера, архитекторы неслыханного
толка, способные конструировать не палаты каменные, а ячейки, блиндажи,
наблюдательные пункты из подручного материала, допустим, из того же кизяка,
глины, песка, кустов, бурьяна, излаживать пусть и непрочные, но от осколков,
дождя и снега способные тебя сохранить перекрытия. На фронте возник даже
древний гробовщик, но за ненадобностью иль растворился в толпе, иль
отодвинулся в тень, чтобы возникнуть оттудова, если потребуется хоронить
достойную гроба военную персону. Катился слух по окопам: явились свету
спецы, способные из травы полыни натолочь перец, из кожи вшей выделывать и
шить гондон, из каменьев выжать не только самогонку, но и пользительные
лекарственные снадобья, из макаронин артиллерийского пороха извлечь чистый
спирт, а сами макароны, очищенные от химии, жарить по-флотски, так чего уж
толковать о солдатском супе из топора, о солдатской ворожбе, способной
застопорить месячные у подвернувшейся женщины и взнять для боевого действия
орудью казалось бы на века охладевшего воина, даже о брюхатеющих через
письма бабах поговаривали меж собой солдаты.
стишки сочиняли и декламировали люди, приспособившие войну для
жизнесохранения. Само собой, никто их при копании земли и в бою не заменял,
работа их использовалась неспособным к рукомеслу черным людом, фронтовым
пролетариатом, которому, чем дальше продвигалось на запад советское войско,
тем больше надо было надсаживаться -- в мире вообще, на войне в частности,
назначенную человеко-единице работу должно выполнять кому-то, иначе все
остановится и разрушится, поскольку и жизнь, и война тоже -- держатся
трудом, чаще и больше всего земляным. Искажаясь, жизнь прежде всего исказила
сознание человека, и внутреннее его убожество не могло не коснуться и
внешнего облика Божьего создания. Остались при своем звери, птицы, рыбы,
насекомые, они все почти в том одеянии, в которое их Создатель снарядил в
жизнь. Но что стало с человеком! Каких только не изобрел он одежд, чтобы
прикрыть свое убожество, грешное, похотливое тело и предметы размножения.
царило и царить не перестало насилие, угнетение, бесправие, рабство, -- в
военной среде. Во что только не рядилось чванливое воинство, какие
причудливые покрывала оно на себя и на солдата -- вчерашнего
крестьянина-лапотника не пялило, чтоб только выщелк был, чтоб только убийца,
мясник, братоистребитель выглядел красиво или, как современники-словотворцы
глаголят, -- достойно, а спесивые вельможи -- респектабельно. Да-да, слова
"достойно", "достоинство", "честь" -- самые распространенные, самые
эксплуатируемые среди военных, допрежь всего самых оголтелых -- советских и
немецких -- тут военные молодцы ничего уже, никаких слов, никакого
фанфаронства не стеснялись, потому как никто не перечил. Оскудение ума и
быта не могло не привести и привело, наконец, к упрощению человеческой
морали, бытования ее. И вот уж новая модель человеческих отношений: один
человек с ружьем охраняет другого: тот, что с ружьем, идет за тем, что с
плугом, -- проще некуда -- раб и господин, давно опробовано, в веках
испытано, и как тут ни крути, как ни изощряйся, какие самые передовые,
научные обоснования ни подводи под эти справедливые отношения или, как боец
Булдаков выражается, -- как ни подтягивай муде к бороде -- все то же
словоблудство, все та же непобедимая мораль: "голый голого дерет и кричит:
рубашку не порви!"
и во всем остальном: одеяния его в массе своей уже близки к пещерным
удобствам. И вот здесь-то, на очередном витке жизни, раб и господин почти
сравнялись, чтоб равноправие все же не низвело господина до раба,
заключенного до охранника, солдата до командира -- придуманы меты или, как
их важно и умело поименовали в армии, -- знаки различия. Скотину и ту метят
горячим тавром, но как же человеку без знаков различия?
друг друга, шагать в кандалах, быть прикованным к веслу на галере, лезть в
петлю, жить в казематах, сгорать от чахотки в рудниках, корчиться на
кострах, ютиться на колу, сходить с ума в каменных одиночках? Конечно,
странно было бы видеть на этой войне, на этом вот клочке земли людей в
позументах, эполетах, в киверах, в пышных шляпах, в цветных панталонах, в
шелковых мушкетерских сорочках с кружевными рукавами и с жабо на шее. Но не
странно ли видеть существо с человеческим обличьем, валяющееся на земле в
убогом прикрытии, в военной хламиде цвета той же земли, точнее, по рту
ложка, по Еремке шапка, по этой войне и одежка. Нищие духом неизбежно должны
были обрядить паству в нищенскую лопотину, шли, шли, шли, думали, думали,
думали, изобретали, изобретали, изобретали, готовили, готовили, готовили,
пряли, пряли, пряли, кроили, кроили, кроили, шили, шили, шили -- и вышла
рубаха почему-то без кармана, совершенно необходимого солдату, и сам солдат
на передовой, в боевой обстановке спарывает налокотник, прорезает на груди
рубахи щель, вшивает мешочек из лоскута, отрезанного от портянки, -- и без
того безобразная, цвета жухлой травы или прелого назьма рубаха делалась еще
безобразней, быстро пропадала на локтях без налокотников, кто зашьет рваный
рукав, кто так, с торчащими из рубахи костьми и воюет.
легкое -- это галифе, пилотка и обмотки. Про обмотки, узнав, что их придумал
какой-то австрияк, все тот же воин Алеха Булдаков говорил, что как только
дойдет до Австрии, доберется до нее, найдет могилу того изобретателя и в
знак благодарности накладет на нее большую кучу! Еще большую кучу надо
класть на творца галифе. Шьют штаны с каким-то матерчатым флюсом, и флюс
этот затем только и надобен, чтобы пыль собирать, чтоб вши в этом
ответвлении удобно было скапливаться для массового наступления. А пилотка?
Головной убор уже через неделю превращается в капустный лист! И это вот тоже
заграничное изделие да на русскую-то голову!
нарастающей тревоги, капитан Щусь мотался по ходам сообщения, неряшливо,
мелко отрытым между оврагами, водомоинами и просто земными обнаженными
трещинами, в изломе, в профиле совершенно похожими друг на друга. На солдат