ночь не могу спать.
"дважды зек" попал в депрессию -- я-то чего боюсь? Значит, книга
предназначена именно для того, чтобы читатель в депрессию попал. И чтобы
этот самый "1984" не наступил (как много лет спустя заметил специалист по
фантастике Владимир Гаков) -- нужно в нем побывать. Нас спас Оруэлл. Но это
был еще и год смерти Штейнберга. "Бывают странными пророками/ Поэты
иногда..." -- как сказал Михаил Кузмин, а за ним повторяли все, кому не
лень.
мои любимые эмигранты далеко не всегда удостаивались у Акимыча похвал.
Кажется, выше всего он оценил Георгия Иванова (я принес книгу "1943-1958.
Стихотворения" -- тоже не копию, а оригинал книги) -- он часто повторял:
"Мне говорят -- ты выиграл игру...". Узнав о затеянной мной самиздатской
"Библиотеке ДЛЯ поэта", машинописной серии книг Волошина, Несмелова и т. д.,
Штейнберг вопросил с укором:
один из самых ярких техников в поэзии среди тех, кого я знал.
РГАЛИ) двухтомник Тарловского. Акимыч листал его и говорил:
более поздний вариант -- я убедил его от повтора отказаться...
того, что обещал Акимычу. Но старался делать ему приятное в жизни
повседневной -- получал немецкие книги с абонемента в Библиотеке Иностранной
литературы (как-никак полтора года числился его литературным секретарем, а
позже -- возобновлял доверенность). Доставал через необъятные связи моего
друга Володи Летучего ящики тушенки,-- на летние месяцы Акимыч уезжал из
Москвы в деревню, где мясо на огороде не росло, мягко говоря. Наконец,
"спасал положение". Так называлась ситуация, при которой Штейнберг брал
работу -- например, подписывал договор на перевод вставных стихотворений в
томе БВЛ "Классическая драматургия стран Дальнего Востока", делал строк
70-80 (из причитавшихся трех с половиной тысяч), и... и... -- и ему
надоедало сочинять моноримы с внутренней рифмовкой. Дальше редактор, зная
мое сознательно развитое в себе умение имитировать переводческий почерк
Акимыча, переоформлял договор на меня. Штейнбергу отписывалось ровно
столько, сколько он сделал на самом деле (при ничтожности авансов в БВЛ и
серьезной величине гонорара по выходе книги) получалось, что он просто
"погасил аванс". Подпись возникала двойная. На первой пьесе. На остальных
пяти -- уже только моя. Впрочем, признать эти переводы окончательно моими
трудно. Виктор Санович, редактировавший этот том, внес, по моему подсчету,
более четырехсот исправлений в мой текст -- против моей воли. Со Штейнбергом
он этого бы себе не позволил, а со мной -- ну, мне тогда было 25 от роду,
меньше всего я или редактор думали, что когда-нибудь эта история попадет в
мемуары. Знал об этом, кажется, только Штейнберг; инструкции -- как вести
себя с той или иной рукописью после его смерти -- давались мне, и не только
мне, при любом удобном случае.
кончилась в 1977 году, деньги, полученные с последних томов, очень быстро
были съедены. И вот явился из Молдавии Емельян Буков -- классик
советско-молдавской литературы, натуральное исчадье советской эпохи. Буков
писал огромные поэмы, и большинство переводчиков моего поколения не избежало
участи "побывать под Буковым". Но мне роль выпала нестандартная.
называется, "на харчах", перевел, а больше сочинил поэму-сказку "Андриеш",
как-то мелькнувшую и в моем детстве. Сказка вышла очаровательная, при
поэтической технике Штейнберга -- еще и блестящая мастерски. До Штейнберга
ее переводил Владимир Державин, но в пятидесятые Буков книгу увеличил чуть
ли не втрое -- новый перевод, сделанный Штейнбергом, принес автору деньги,
переводчику -- тоже деньги, а детям, как ни странно, радость. Глубоко
фольклорная сказка что-то такое производила в детской душе, чего передать
словами не берусь. Хорошая вышла поэма. И переиздавалась.
решил сервировать прежнее блюдо еще раз: он опять удвоил объем поэмы. Из
шести тысяч строк -- стало двенадцать. Буков желал, чтобы Штейнберг перевел
дополнительные шесть тысяч строк: не продолжение, нет, а вмонтировал в свой
старый перевод новые куски.
рай", заключил договор на его переиздание, потихоньку переводил с
подстрочников великого китаиста Валерия Сухорукова -- Ван Вея (да простит
меня Валерий Тимофеевич -- пишу, что думаю, ибо сам переводил с его
подстрочников Су Ши годом позже) -- и валять очередные тысячи и тысячи строк
четырехстопным хореем... Да еще на восьмом десятке...
стиль (ну, и то, конечно, что "Потерянного рая" я в БВЛ не перевел, при
приеме в Союз Писателей меня филигранно трижды провалили, поэтому как
германист я печататься почти не мог, остался при "советских немцах" --
единственное место, куда когтистая лапа человека, возненавидевшего меня за
факт моего существования не дотягивалась) -- и посоветовал Букову:
доделает работу за меня...
весь, до последней строки, перевод Штейнберга, обрастав его кусками нового
перевода. Задача не из вдохновляющих, привык я переводить совсем другую
литературу -- но подводить Акимыча не имел права. Уже начав знаменитую
"просрочку договора", я поехал к Штейнбергу в район площади Курчатова -- а
не отказаться ли мне от работы?
знак свыше -- возьмусь да и переведу. На повороте к Волоколамскому шоссе из
приемника у водителя полилась невероятно популярная в те годы "Примаварэ,
примаварэ...". Все. Есть знак. Я сел за стол и за сорок дней -- ну, не
скажу, что перевел, но сочинил по подстрочнику -- разбухшего вдвое
"Андриеша". Местами вставки были в две строки, местами -- в две тысячи
строк. Сейчас, беря с полки книгу, я только и могу отличить в ней целиком
сделанную мной сказку о Пакале -- так вжился в образ Акимыча.
форсажа (однажды в день наваял 930 строк -- далеко не рекорд, как я знаю от
коллег-"ваятелей") просто заболел и почти не мог работать. А вот обещанных
Штейнбергом "переизданий" не дождался: Буков вспомнил, что каждый раз, когда
делается новый перевод, то и автору деньги идут тоже как за первое издание.
"Андриеша" перевели обратно на молдавский (я переводил с нерифмованного
текста, но, понятно, рифмовал, к тому обязывал перевод Штейнберга), и кто-то
его опять перепер на русский. Потом... "Тишина под парижским мостом", как
писал Георгий Иванов. Потом умер Штейнберг, через месяц -- Буков, и я не
знаю, читают ли дети нашего Андриеша. Это была веселая игра, которую ученик,
как мячик, поймал из рук учителя.
Но я попал в хорошую компанию: первым соавтором Штейнберга был Багрицкий,
следом -- Тарковский.
пересказывали на разные лады десятки мемуаристов на бумаге и вслух, кажется,
да конца не понял сам Штейнберг. Каноническая версия (слышанная мною от
Штейнберга) такова:
как-то посветлел:
переводить Шекспира!
Леонидович, а я так люблю ваши переводы из Ондры Лысогорского!" -- не только
знакомство бы состоялось, но и хохот был бы немалый. Ибо чехословацкий поэт,
писавший на "ляшском" языке, Ондра Лысогорский, кажется, был почти таким же
мифом, как сочиненный Штейнбергом и Тарковским черногорский поэт Радуле
Стийенский. Я специально выпросил у вдовы Стийенского* экземпляр его
единственной книги "на языке оригинала", т. е. на сербском. Ну, есть такая
книга.
переводами Штейнберга -- разве что заголовки. Об истории "Стийенского" я
подробно рассказал в "Книжном обозрении", да и не знал я самого черногорца
лично "по календарным обстоятельствам" -- он умер, когда я учился в школе.
Не хочу писать с чужих слов. Но то, что и сам Пастернак стал жертвой другого
полуфиктивного поэта -- "ляшского" -- я узнал лишь в девяностые годы.
Зайцем. Он открыл домашнего "духа Васю", духа семейного очага и срочных, но
не крупных дел.
сбрасывали древние "долю богов",-- что он не может сделать меня президентом
Соединенных Штатов. Для этого пришлось бы менять всю конституцию США. Но
прислать из Чебоксар перевод на восемьдесят семь рублей тринадцать копеек,--
Акимыч кивал на еще не "отоваренный" перевод из Чувашии -- за Бог знает
какое переиздание -- это он может. Сбрасывайте и вы за него, когда пьете. Он
вам поможет.
праздник, кажется, на мой день рожденья, Акимыч нарисовал "Духа Васю" в
бабочкоподобном облике, взял под мышку -- и пошел вместе с Наташей к нам в
Перумов Ник
Афанасьев Роман
Курылев Олег
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Маккэфри Энн