Чтение 105–й страницы книги ~Два капитана~

войны, как-то пусто прозвучали эти слова.

- А это отцу. - Петя достал из сумки второе письмо. - Если он жив.

Видите, все такие письма, что никак не пошлешь почтой, - добавил он
горько. - Работы мои возьмут в Русский музей. Я уже сговорился.

Я даже руками всплеснула.

- Да нет, это просто так, - поспешно сказал Петя, не потому, что
могут убить, а вообще. И Косточкин сделал то же, и Лифшиц, и Назаров.

Это были художники.

- Мало ли что может случиться... Да не со мной же, господи, - добавил
он уже нетерпеливо. - Или вы думаете, что Москву бомбят, а Ленинград так и
не тронут?

Я этого не думала. Но он так распорядился всеми своими делами, как
будто в глубине души и не надеялся на возвращение.

- Нам еще кажется, что мы - одно, а война - другое, - задумчиво
сказал он. - А на самом деле...

В конце концов, он стал совать мне свои часы, но тут уж я возмутилась
и стала так ругать его, что он засмеялся и положил часы обратно.

- Чудачка, мне же выдали новые, с компасом, - сказал он. - Ведь вы
знаете, Катя, кто я? Младший лейтенант, - пожалуйста, не шутите!

Не знаю, когда он успел получить младшего лейтенанта, - он всего-то
был в армии месяц. Но он сказал, что еще в академии прошел курс и числился
командиром запаса.

Мы дошли до Сфинксов и, как всегда, остановились у того места, где
почему-то был снят парапет и кусок сломанных перил болтался на талях.
Вздохнув, Петя уставился на Сфинксов - прощался? Длинный, подняв голову,
стоял он, и что-то орлиное было в этом худом профиле с гордо прикрытыми,
рассеянными глазами. "Плевал он на эту смерть", как рассказывал мне потом,
через много дней, командир его батальона. Как ни странно, но именно в этот
день, прощаясь с Петей у Сфинксов, я почувствовала эту гордость, это
презрение.

Он знал, что я всегда считала Петеньку за сына. Но, наверно, нужно
было еще раз сказать ему об этом всеми словами. Расставаясь, непременно
нужно говорить все слова - уж кому-кому, а мне-то пора было этому
научиться! Но я почему-то не сказала ему и, вернувшись домой, сразу же
пожалела об этом.

Он снова взял меня за руки, поцеловал руки, мы крепко обнялись, и он
чуть слышно сказал:

- Сестра...

Я проводила его до института и пешком пошла на Петроградскую, хотя
чувствовала усталость после бессонной ночи.

Жарко было, свежий асфальт у Ростральных колонн плавился и оседал под
ногами. Легкий запах смолы доносился от барок, стоявших за Биржевым
мостом, и Нева, великолепная, просторная, не шла, а шествовала,
раскинувшись на две такие же великолепные, просторные Невы, именно там,
где это было прекрасно. И странно, дико было подумать о том, что в
какой-нибудь сотне километров отсюда немецкие солдаты, обливаясь потом, со
звериной энергией рвутся к этим зданиям, к этому праздничному летнему
сиянию Невы, к этому новому, молодому скверу между Биржевым и Дворцовым
мостами.

Но пока еще тихо, спокойно было вокруг, в сквере играли дети, и
старый сторож с металлическим прутиком в руке шел по дорожке,
останавливаясь время от времени, чтобы наколоть на прутик бумажку.

Глава шестая

ТЕПЕРЬ МЫ РАВНЫ

Как прежде я помнила по числам все наши встречи с Саней, так же
теперь я запомнила, и, кажется, навсегда, те дни, когда получала от него
письма. Второе письмо, если не считать записочки, в которой он называл
меня "Пира-Полейкин", я получила 7 августа - день, который потом долго
снился мне и как-то участвовал в тех мучительных снах, за которые я даже
сердилась на себя, как будто за сны можно сердиться.

Я ночевала дома, не в госпитале, и рано утром пошла разыскивать
Розалию Наумовну, потому что квартира оставалась пустая. Я нашла ее во
дворе: трое мальчиков стояли перед ней, и она учила их разводить краску.

- Слишком густо так же плохо, как и слишком жидко, - говорила она. -
Где доска? Воробьев, не чешись. Попробуйте на доске. Не все сразу.

По инерции она и со мной заговорила деловым тоном:

- Противопожарное мероприятие: окраска чердаков и других деревянных
верхних частей строений. Огнеупорный состав. Учу детей красить.

- Розалия Наумовна, - спросила я робко, - вы еще не скоро вернетесь
домой? Мне должны позвонить.

Я ждала звонка из Русского музея. Петины работы давно были упакованы,
но за ними почему-то не присылали.

- Через час. Пойду с детьми на чердак, задам каждому урок и буду
свободна. Катя, да что же это я! - сказала она живо и всплеснула руками. -
Вам же письмо, письмо! У меня руки в краске, тащите!

Я залезла к ней в карман и вытащила письмо от Сани...

Как всегда, я сначала пробежала письмо, чтобы поскорее узнать, что с
Саней ничего не случилось, потом стала читать еще раз, уже медленно,
каждое слово.

"Помнишь ли ты Гришу Трофимова? - писал он уже в конце, прощаясь. -
Когда-то мы вместе с ним распыляли над озерами парижскую зелень. Вчера мы
его похоронили".

Я плохо помнила Гришу Трофимова, он сразу же куда-то улетел, едва я
приехала в Саратов, и я вовсе не знала, что он служит в одном полку с
Саней. Но Варя, несчастная Варя мигом представилась мне - и письмо выпало
из рук, листочки разлетелись.

...Пора было ехать в госпиталь, но я зачем-то побрела домой, совсем
забыв, что отдала Розалии Наумовне ключ от квартиры. На лестнице меня
встретила "научная няня" и сразу стала жаловаться, что никак не может
устроиться - никто не берет, потому что "не хватает питания", и что одна
домработница поступила в Трест зеленых насаждений, а ей уже не под силу, и
т.д. и т.д. Я слушала ее и думала: "Варя, бедная Варя".

Уже приехав в госпиталь и не зайдя в "стоматологию", где она могла
увидеть меня, я снова перечла письмо и вдруг подумала о том, что Саня
прежде никогда не писал мне таких писем. Я вспомнила, как однажды в Крыму
он вернулся бледный, усталый и сказал, что от духоты у него весь день
ломит затылок. А наутро жена штурмана сказала мне, что самолет загорелся в
воздухе, и они сели с бомбами на горящем самолете. Я побежала к Сане, и он
сказал мне смеясь:

- Это тебе приснилось.

Саня, который всегда так оберегал меня, который сознательно не хотел
делить со мной все опасности своей профессиональной жизни, вдруг написал -
и так подробно - о гибели товарища. Он описал даже могилу Трофимова. Саня
описал могилу!

"В середине мы положили неразорвавшиеся снаряды, потом крупные
стабилизаторы, как цветы, потом поменьше, и получилась как бы клумба с
железными цветами".

Не знаю, может быть, это было слишком сложно - недаром Иван Павлович
когда-то говорил, что я понимаю Саню слишком сложно, - но "теперь мы
равны" - вот как я поняла его письмо, хотя об этом не было сказано ни
слова. "Ты должна быть готова ко всему - я больше ничего от тебя не
скрываю".

Шкаф с халатами стоял в "стоматологии", я поскорее надела халат,
вышла на площадку - госпиталь был через площадку - и, немного не дойдя до
своей палаты, услышала Варин голос.

- Нужно сделать самой, если больной еще не умеет,- сердито сказала
она.

Она сердилась на сестру за то, что та не промыла больному рот
перекисью водорода, и у нее был тот же обыкновенный, решительный голос,
как вчера и третьего дня, и та же энергичная, немного мужская манера
выходить из палаты, еще договаривая какие-то распоряжения. Я взглянула на
нее: та же, та же Варя! Она ничего не знала. Для нее еще ничего не
случилось!

Должна ли я сказать ей о гибели мужа? Или ничего ненужно, а просто в
несчастный день придет к ней "похоронная" - "погиб в боях за родину", -
как приходит она к сотням и тысячам русских женщин, и сперва не поймет,
откажется душа, а потом забьется, как птица в неволе, - никуда не уйти, не
спрятаться. Принимай - твое горе.

Не поднимая глаз, проходила я мимо кабинета, в котором работала,
Варя, как будто я была виновата перед ней, в чем - и сама не знала.

День тянулся бесконечно, раненые все прибывали, пока, наконец, в
палатах не осталось мест, и старшая сестра послала меня к главврачу
спросить, можно ли поставить несколько коек в коридоре.

Я постучалась в кабинет, сперва тихо, потом погромче. Никто не
отвечал. Я приоткрыла дверь и увидела Варю.

Главврача не было, должно быть она ждала его, стоя у окна, немного
сутулясь, и крепко, монотонно выбивала пальцами дробь по стеклу.

Она не обернулась, не слышала, как я вошла, не видела, что я стою на
пороге. Осторожно она сделала шаг вдоль окна и несколько раз сильно
ударила головой об стену.

Впервые в жизни я увидела, как бьются головой об стену. Она билась не
лбом, а как-то сбоку, наверно чтобы было больнее, и не плакала, с
неподвижным выражением, точно это было какое-то дело. Волосы вздрагивали -
и вдруг она прижалась лицом к стене, раскинула руки...

Она знала. Весь этот трудный, утомительный день, когда пришлось даже