Чтение 105–й страницы книги ~Нечистая сила~

на твои плечи, которые должны нести ответственность за войну или за мир"!

Сазонов разъяснил, что кайзер только затем и взял на себя роль
посредника, дабы под шумок, пока мы тут с вами балаганим, закончить военные
приготовления. В ответ на это царь спросил:

- А вы понимаете, Сергей Дмитриевич, какую страшную ответственность
возлагаете вы сейчас на мои слабые плечи?

- Дипломатия свое дело сделала, - отвечал Сазонов. Царь долго молчал,
покуривая, потом расправил усы:

- Позвоните Янушкевичу... пусть будет общая! Было ровно 4 часа дня.

Сазонов передал приказ царя Янушкевичу из телефонной будки, что стояла в
вестибюле дворца.

- Начинайте, - сказал он, и тот его понял... Схватив телефон, Янушкевич
вдребезги разнес его о радиатор парового отопления. Еще и поддал по аппарату
сапогом.

- Это я сделал для того, чтобы царь, если он передумает, уже не мог бы
повлиять на события. Меня нет - я умер!

Все телеграфы столицы прекратили частные передачи и до самого вечера
выстукивали по городам и весям великой империи указ о всеобщей мобилизации.

Россия входила в войну!

****

31 июля... На улицах, хотя еще никто и никого не победил, уже кричали
"ура", а между Потсдамом и Петергофом продолжалась телеграфная перестрелка:

"Мне технически невозможно остановить военные приготовления", -
оправдывался Николай II, на что кайзер тут же ему отстукивал: "А я дошел до
крайних пределов возможного в моем старании сохранить мир..." День прошел в
сумятице вздорных слухов, в нелепых ликованиях. Этот день имел ярчайшую
историческую концовку. Часы в здании у Певческого моста готовились отбить
колдовскую полночь, когда явился Пурталес.

Сазонов понял - важное сообщение. Он встал.

- Если к двенадцати часам дня первого августа Россия не демобилизуется,
то Германия мобилизуется полностью, - сказал ему посол.

Сазонов вышел из-за стола. Гулял по мягким коврам.

- Означает ли это войну? - спросил небрежно.

- Нет. Но мы к ней близки...

Часы пробили полночь. Пурталес вздрогнул:

- Итак, завтра. Точнее, уже сегодня - в полдень! Сазонов замер посреди
кабинета. На пальце вращал ключ от бронированного сейфа с секретными
документами. Думал.

- Я могу сказать вам одно, - заметил он спокойно. - Пока останется хоть
ничтожный шанс на сохранение мира, Россия никогда и ни на кого не нападет...
Агрессором будет тот, кто нападет на нас, а тогда мы будем защищаться!
Спокойной ночи, посол.

10. "ПОБОЛЬШЕ ДОПИНГА!"

Настало 1 августа... Утром кайзер накинул поверх нижней рубашки шинель
гренадера и в ней принял Мольтке ("как солдат солдата"). Германские
грузовики с запыленной пехотой в шлемах "фельдграу" уже мчались по цветущим
дорогам нейтральных стран, где население никак их не ждало. Часы пробили
полдень, но графа Пурталеса в кабинете Сазонова еще не было. Германский
посол прибыл, когда телеграфы известили мир о том, что немцы уже
оккупировали беззащитный Люксембург и теперь войска кайзера готовы молнией
пронизать Бельгию... Пурталес спросил:

- Прекращаете ли вы свою мобилизацию?

- Нет, - ответил Сазонов.

- Я еще раз спрашиваю вас об этом.

- Я еще раз отвечаю вам - нет...

- В таком случае я вынужден вручить вам ноту.

Нота, которой Германия объявила войну России, заканчивалась высокопарной
фразой: "Его величество кайзер от имени своей империи принимает вызов..."
Это было архиглупо!

- Можно подумать, - усмехнулся Сазонов, - мы бросали кайзеру перчатку до
тех пор, пока он не снизошел до того, что вызов принял. Россия, вы знаете,
не начинала войны. Нам она не нужна!

- Мы защищаем честь, - напыжился граф Пурталес.

- Простите, но в этих словах - пустота...

Только сейчас Сазонов заметил, что Пурталес, пребывая в волнении, вручил
ему не одну ноту, а... две! За ночь Берлин успел снабдить посла двумя
редакциями ноты для вручения Сазонову одной из них - в зависимости от того,
что он скажет об отмене мобилизации. Черт знает что такое! Пурталес допустил
чудовищный промах, какой дипломаты допускают один раз в столетие.

Объявив России войну, Пурталес сразу как-то ослабел и поплелся, шаркая, к
окну, из которого был виден Зимний дворец. Неожиданно он стал клониться все
ниже и ниже, пока его лоб не коснулся подоконника. Пурталеса буквально
сотрясало в страшных рыданиях. Сазонов не сразу подошел к нему, хлопнул его
по спине.

- Взбодритесь, граф. Нельзя же так отчаиваться. Пурталес, горячо и пылко,
заключил его в свои объятия.

- Мой дорогой коллега, что же теперь будет?

- Проклятие народов падет на Германию.

- Ах, оставьте... при чем здесь мы с вами?

На выходе из министерства Пурталеса поставили в известность, что для
выезда его посольства завтра в 8 часов утра будет подан экстренный поезд к
перрону Финляндского вокзала. Сборы были столь лихорадочны, что посол
оставлял в Петербурге свою уникальную коллекцию антиков... В четыре часа
ночи его разбудил Сазонов, говоривший по телефону из министерства:

- Кажется, нам никак не расстаться. Дело вот в чем. Наш государь только
что получил очередную телеграмму от вашего кайзера, который просит царя,
чтобы русские войска ни в коем случае не переступали германской границы. Я
никак не могу уложить в своем сознании: с одной стороны, Германия объявила
нам войну, а с другой стороны, эта же Германия просит нас не переступать
границы...

- Этого я вам объяснить не могу, - ответил Пурталес.

- В таком случае извините. Всего вам хорошего.

На этом они нежно (и навсегда) расстались...

В эти дни в Германии застрелился близкий друг детства кайзера - граф фон
Швейниц. Он был таким же русофилом в Германии, каким П.Н.Дурново был
германофилом в России. Самые умные монархисты Берлина и Петербурга отлично
понимали, что в этой войне победителей не будет - всех сметут революции! В
1914 году все почему-то были уверены, что революция начнется в Германии...

****

- Побольше допинга! - восклицал Сухомлинов. - Германия - это лишь
бронированный пузырь. Моя Катерина просто кипит! В доме сам черт ногу
сломает! Лучшие питерские дамы устроили из моей квартиры фабрику. Щиплют
корпию, режут бинты... Лозунг наших великих дней: все для фронта! Все для
победы!

Ему с большим трудом удалось скрыть бешенство, когда стало известно, что
все-таки не он, а дядя Николаша назначен верховным главнокомандующим.

Петербург уже давно не ведал такой адской жарищи, а Янушкевич уже завелся
о валенках и полушубках.

- Помилуйте, с меня пот льет. Какие валенки?

- Еще подков с шипами. На случай гололедицы.

- Да мы через месяц будем в Берлине! - отвечал министр...

На Исаакиевской площади озверелая толпа громила германское посольство -
уродливый храм "тевтонского духа", к проектировке которого приложил руку и
сам кайзер, за все бравшийся. С крыши летели на панель бронзовые кони
буцефалы, вздыбившие копыта над русской столицей. Толпа крушила убранство
посольских покоев, рубила старинную мебель, под ломами дворников с хрустом
погибала драгоценная коллекция антиков графа Пурталеса...

Морду в кровь разбила кофейня,

Зверьим криком багрима:

"Отравим кровью воды Рейна!

Громами ядер на мрамор Рима!"

Масса русских семейств, отдыхавших на германских курортах, сразу
оказалась в концлагерях, где их подвергали таким гнусным издевательствам,
которые лучше не описывать. Берлин упивался тевтонской мощью, немецкие
газеты предрекали, что это будет война "четырех F" - frisher, frommer,
frolicher, frier (война освежающая, благочестивая, веселая и вольная).

Кайзер напутствовал гвардию на фронт словами:

- Еще до осеннего листопада вы вернетесь домой...

Сухомлинов, как и большинство военных того времени, тоже верил в
молниеносность войны. Скоро из Берлина в составе русского посольства
вернулся военный атташе полковник Базаров; в министерстве он попросил дать
ему свои отчеты с 1911 по 1914 год.

- Читал ли их министр? Я не вижу пометок.

- Подшивали аккуратно. Но... не читали. Базаров отшвырнул фолиант своих
донесений.

- Это преступно! - закричал он, не выбирая выражений. - На кой же черт,
спрашивается, я там шпионил, вынюхивал, подкупал, тратил тысячи? Я же
предупреждал, что военный потенциал немцев превосходит наш и французский,
вместе взятые...

Бравурная музыка лилась в открытые настежь окна. Маршировала русская
гвардия - добры молодцы, кровь с молоком, косая сажень в плечах, - они были
воспитаны на традициях погибать, но не сдаваться... Ах, как звучно громыхали