просто выдуманы). Разобрав тщательно самые подстрекательские места, он с
новой силой почувствовал особый тон, который окрашивал все, что писал
Морелли. Проще всего было различить в этом тоне разочарование, однако
подспудно ощущалось, что разочарование это относится не к обстоятельствам
или событиям, о которых рассказывается в книге, но лишь к манере
рассказывать о них, -- Морелли замаскировал это насколько возможно --
разочарование это изливалось на все повествование. Ликвидация
псевдоконфликта и формы как таковой сказывалась по мере того, как старик
начинал разоблачать материал формы, пользуясь им на свой манер; усомнившись
в орудиях труда, он заодно сводил на нет и плоды труда, полученные с помощью
этих орудий. То, о чем рассказывалось в книге, было никому не нужно, там не
было ничего, потому что рассказано было плохо, потому что это было просто
рассказано, это было литературой, и не более. Еще один случай, когда автора
раздражало написанное им и написанное вообще кем бы то ни было. Очевидный
парадокс состоял в том, что Морелли громоздил выдуманные эпизоды и отливал
разнообразные формы, штурмуя и решая их с помощью всех возможных средств,
которые имеются у писателя, знающего свое дело. Не создавалось впечатления,
что он предлагал новую теорию, там не было материала для интеллектуальных
раздумий, однако из написанного им явствовало куда более отчетливо, чем из
какого-нибудь сухого изложения или аналитического разбора, сколь глубоко
прогнил мир, лживость, которую он изобличал, и что он нападает на него во
имя созидания, а не ради разрушения, и можно было расслышать почти
дьявольскую иронию за пространными бравурными отступлениями, за тщательной
выстроенностью эпизодов, за видимостью литературного счастья -- всем этим он
давно снискал себе славу у читателей рассказов и романов. Великолепно
оркестрованный мир тонкому уху представал ничем; но тут-то и начиналась
тайна, потому что одновременно с предощущением общего нигилизма произведения
интуиция с некоторым запозданием рождала подозрение, что замысел Мореили
вовсе не таков, что саморазрушение, заключенное в каждом отдельном куске
книги, подобно поискам крупиц благородного металла в горах пустой породы. И
тут надо остановиться, чтобы не ошибиться дверью и не перемудрить. Самые
жаркие споры Оливейры с Этьеном разражались именно оттого, что они надеялись
на это, ибо больше всего боялись, что ошибаются и что они, как два круглых
дурака, упрямятся и не верят, что Вавилонскую башню можно построить, даже
если в конечном счете она никому не нужна. Западная мораль представлялась им
в этот момент посредником, обозначая одну за другой все мечты и иллюзии,
которые волей-неволей наследовались, осваивались и пережевывались на
протяжении тридцати веков. Трудно отказаться от веры, что цветок может быть
красив просто так, ни для чего; горько признать, что возможен танец в полной
темноте. Намеки Морелли на то, что можно переменить знаки на противоположные
и увидеть мир в других и из других измерений во имя того, чтобы пройти
неизбежную стадию подготовки к более чистому видению (все это уместилось в
одном пассаже, блистательно написанном, где одновременно угадывалась
насмешка, холодная ирония человека, оставшегося один на один с зеркалом), --
намеки эти раздражали их, поскольку протягивали им соломинку надежды,
соломинку оправдания, но в то же время отнимали ощущение надежности вообще,
создавая невыносимую двойственность. Утешало одно: наверное, Морелли тоже
жил с этим ощущением двойственности, когда оркестровал свое произведение,
первое настоящее исполнение которого должно было, вероятно, прозвучать
полной тишиной. И так они продвигались дальше, страница за страницей,
разражаясь проклятьями и приходя в восторг, а Мага почти всегда в конце
концов сворачивалась, как котенок, в кресле, утомленная неясностями, и
смотрела, как над шиферными крышами занимается заря, сквозь толщу дыма,
заполнявшую все между глазами и закрытым окном и бесполезно жаркой ночью.
142
узнаем никогда. Знаем только, как она действовала на других. Мы в какой-то
степени были ее зеркалами, или она -- нашим зеркалом. Трудно объяснить.
т.п. Клянусь, я совершенно серьезно, я серьезно говорю. Меня ее глупость
раздражала, Орасио уверял, что это от недостатка информации, но он ошибался.
Всем известно, что невежда и дурак -- совершенно разные вещи, это всякий
знает, кроме дурака, к счастью для него. Он считал, что занятия, пресловутые
занятия, прибавят ей ума. Спутал два понятия: знать и понимать. Бедняжка
превосходно разбиралась во многих вещах, которых мы не понимаем именно
потому, что знаем все.
антиномий и полярных понятий. Я считаю, что ее глупость была платой за то,
что она была совсем как растение, как улитка, всем своим существом была
прилеплена к самым таинственным вещам. Ну вот, пожалуйста: она не способна
была верить в названия, ей надо было упереться пальцем в предмет, и только
тогда она признавала его существование. А так далеко не уедешь. Все равно
что повернуться спиной ко всем завоеваниям Запада, ко всем философским
школам. Плохо, когда при этом живешь в городе и должен зарабатывать на
жизнь. Ее это свербило.
сколько раз я смотрел на нее и завидовал. От формы стакана, к примеру. А что
я ищу в живописи, скажите, пожалуйста? Мучаешься, терзаешься, сколько дорог
исходишь -- и все для того, чтобы прийти к вилке и двум маслинам. Вся соль и
центр мира должны сосредоточиться здесь, на этом краю скатерти. А она
приходит и чувствует это. Однажды она пришла ко мне в мастерскую, я застал
ее перед картиной, которую только утром закончил. Она плакала так, как умела
плакать только она, всем лицом, и лицо у нее делалось страшным и чудесным.
Она смотрела на мою картину и плакала. Я не нашел в себе мужества
признаться, что утром тоже плакал. А ведь это могло дать ей покой, ты же
знаешь, как она терзалась, казалась себе незначительной рядом с нами,
блестящими фанфаронами.
не доказывают.
стоя перед холстом, сыпал гладенькими похвалами, сплошь заимствованными, что
только не говорили, но все -- вокруг. Знаешь, -- надо подняться до
определенного уровня, чтобы научиться соединять две вещи. Я думаю, что я --
поднялся, но таких, как я, -- не много.
себя не похвалишь...
меня жизнь ушла на то, чтобы соединить две руки, левую -- с сердцем, правую
-- с кистью и холстом. Вначале я, как и другие, смотрел на Рафаэля, а думал
о Перуджино, как пиявка, присасывался к Леону Баттиста Альберти, соединяя
их, связывая в одно, это -- от Пико делла Мирандолы, это -- Лоренцо Балла,
обрати внимание, Буркхардт говорит, Беренсон отрицает, Арган считает, эта
лазурь -- как на сиенских фресках, эта ткань -- от Мазаччо. Я не помню
когда, но это было в Риме, в галерее Барберини, я разглядывал картину Андреа
дель Сарто, как говорится, анализировал, и вдруг увидел. Не проси, все равно
не объясню. Я увидел, причем не всю картину, а какую-то деталь на заднем
плане, фигуру на дороге. На глаза навернулись слезы, вот и все, что я -могу
сказать.
люди не плачут.
идем по одной дороге, только одни начинают свой путь по левой стороне, а
другие -- по правой. И бывает, что на самой середине кто-то вдруг увидит
край скатерти, рюмку, вилку, маслины.
она была близко к нему и чувствовала все это. Единственная ее ошибка -- она
хотела доказательства, что эта ее близость стоит всех наших словопрений. А
такого доказательства никто ей дать не мог, во-первых, потому, что мы сами
не способны постичь ее, а во-вторых, потому, что, так или иначе, мы все
неплохо устроились и вполне довольны нашим коллективным знанием. Мы всегда
помним, что под рукой у нас Литтре с полным набором ответов, и можем спать
спокойно. И полная ясность у нас потому, что мы не умеем задавать вопросы,
которые смели бы все до основания. Когда Мага спрашивала, зачем летом
деревья одеваются... нет, это бесполезно, старик, лучше помолчать.
143
будильника не прогонял и не заменял ясностью и остротой пробуждения, они
подробно рассказывали друг другу свои сны. Касаясь головами, сплетясь руками
и ногами, они ласкали друг друга и честно старались передать словами
внешнего мира то, что пережили в сумеречные ночные часы. Тревелера, друга
юности Оливейры, зачаровывали сны Талиты, и ее сжатый или улыбающийся рот --
в зависимости от того, что она рассказывала, -- жесты и восклицания,
которыми она подкрепляла рассказ, и ее наивные предположения по поводу
причины или смысла увиденного во сне. А потом была его очередь рассказывать,
случалось, не дойдя и до середины, его руки начинали ласкать ее, и от сна
они переходили к любви, снова засыпали, а потом всюду опаздывали.
подушке волосы, Тревелер удивлялся: как это может быть. Он касался пальцем
виска, лба Талиты ("А сестрой моей была тетя Ирене, кажется, так, но я не
очень уверена"), словно испытывал барьер, находившийся всего в нескольких
Махров Алексей
Семенова Мария
Корнев Павел
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Апраксина Татьяна