человек не столько едят, сколько смотрят на раздел и мучаются.
же не дадут. Днем конвоиры хорошо видят весь поезд и минувший путь, что
никто не выбросился в бок и не лег на рельсы, ночью же их терзает
бдительность. Деревянными молотками с длинными ручками (общегулаговский
стандарт) они ночами на каждой остановке гулко простукивают каждую доску
вагона: не управились ли её уже выпилить? А на некотрых остановках
распахивается дверь вагона. Свет фонарей или даже луч прожектора:
"Проверка!" Это значит: вспрыгивай на ноги и будь готов, куда покажут -- в
левую или в правую сторону всем перебегать. Вскочили внутрь конвоиры с
молотками (а другие с автоматами, ощерились полукругом извне) и показали:
налево! Значит, левые на местах, правые быстро перебегай туда же, как
блошки, друг через друга, куда попало. Кто не проворен, кто зазевался -- тех
молотками по бокам, по спине -- бодрости поддают! Вот конвойные сапоги уже
топчут ваше нищенское ложе, расшвыривают ваши [шмотки], светят и
простукивают молотками -- нет ли где пропила. Нет. Тогда конвойные
становятся посредине и начинают со счетом пропускать вас слева направо:
"Первый!.. Второй!.. Третий!.." Довольно было бы просто считать, просто
взмахивать пальцем, но так бы страху не было, а наглядней, безошибочней,
бодрей и быстрей -- отстукивать этот счет всё тем же молотком по вашим
бокам, плечам, головам, куда придется. Пересчитали, сорок. Теперь еще
расшвырять, осветить и простучать левую сторону. Всё, ушли, вагон заперт. До
следующей остановки можете спать. (Нельзя сказать, чтобы беспокойство конвоя
было совсем пустым -- из красных вагонов бегут, умеючи. Вот простукивают
доску -- а её уже перепиливать начали. Или вдруг утром при раздаче баланды
видят: среди небритых лиц несколько бритых. И с автоматами окружают вагон:
"Сдать ножи!" А это мелкое пижонство блатных и приблатненных: им "надоело"
быть небритымми, и вот теперь приходиться сдать МОЙКУ -- бритву.)
отличается тем, что севший в него еще не знает -- вылезет ли. Когда в
Соликамске разгружали эшелон из ленинградских тюрем (1942 г.) -- вся насыпь
была уложена трупами, лишь немногие доехали живыми. Зимами 1944-45 и 1945-46
годов в поселок Железнодорожный (Княж-Погост), как и во все главные узлы
Севера, арестантские эшелоны с освобожденных территорий -- то прибалтийский,
то польский, то немецкий -- приходили, везя при себе вагон или два трупов.
Но это значит, в пути аккуратно отбирались трупы из живых вагонов в
мертвецкие. Так было не всегда. На станции Сухобезводная (УнжЛаг) сколько
раз, дверь вагона раскрыв по прибытии, только и узнавали, кто жив тут, кто
мертв: не вылез, значит и мертв.
бдительности не под силу уже таскать уголь для двадцати пяти печек. Но и в
жару ехать не так-то сладко: из четырех малых окошек два зашиты наглухо,
крыша вагона перегрета; а воду носить для тысячи человек и вовсе конвою не
надорваться же, если не управлялись напоить и один столыпин. Лучшие месяцы
этапов поэтому считаются у арестантов -- апрель и сентябрь. Но и самого
хорошего сезона не хватит, если идет эшелон ТРИ МЕСЯЦА
(Ленинград-Владивосток, 1935-й). А если надолго так он и рассчитан, то
продумано в нём и политическое воспитание бойцов конвоя и духовное призрение
заключённых душ: при таком эшелоне в отдельном вагоне едет [кум] --
оперуполномоченный. Он заранее готовился к этапу еще в тюрьме, и люди по
вагонам рассованы не как-нибудь, а по спискам с его визой. Это он утверждает
старосту каждого вагона и в каждый вагон обучил и посадил стукача. На долгих
остановках он находит повод вызвать из вагона одного и другого, выспрашивает
о чем там в вагоне говорят. Уж такому оперу стыдно окончить путь без готовых
результатов -- и вот в пути он закручивает кому-нибудь следствие, смотришь
-- к месту назначения арестанту намотан и новый срок.
красный телячий этап! Побывавший в нём -- не забудет. Скорей бы уж в лагерь,
что ли! Скорей бы уж приехать.
человечнее или стукачи не так бессовестны -- да наоборот! Как будто когда
приедем -- не с теми же угрозами и собаками нас будут сошвыривать на землю:
"Садись!" Как будто если в вагон забивает снег, то на земле его слой не
толще. Как будто если нас сейчас выгрузят, то уж мы и доехали до самого
места, а нас не повезут теперь по узкоколейке на открытых платформах. (А как
на открытых платформах везти? как конвоировать? -- задача для конвоя. Вот
как: велят нам скрючиться, повалом лечь и накроют общим большим брезентом,
как матросов в "Потемкине" для расстрела. И за брезент еще спасибо! Оленеву
с товарищами досталось на севере в октябре на открытых платформах просидеть
целый день (их погрузиили уже, а паровоз не слали). Сперва пошел дождь, он
перешел в мороз, и лохмотья замерзали на зэках.) Поездочек на ходу будет
кидать, борта платформы станут трещать и ломиться, и кого-то от болтанки
сбросит под колеса. А вот загадка: от Дудинки ехать узкоколейкой 100
километров в полярный мороз и на открытых платформах -- так где усядуться
блатные? Ответ: в середине каждой платформы, чтобы скотинка грела их со всех
сторон и чтобы самим под рельсы не свалиться. Верно. Еще вопрос: а что
увидят зэки в конечной точке этой узкоколейки (1939)? Будут ли там здания?
Нет, ни одного. Землянки? Да, но уже заполненные, не для них. Значит, сразу
они будут копать себе землянки? Нет, потому что как же копать их в полярную
зиму? Вместо этого они пойдут добывать металл. -- А жить? -- Что' -- жить?..
Ах, жить... Жить -- в палатках.
самое место: станция Ерцево, февраль 1938 года. Вагоны вскрыли ночью. Вдоль
поезда разожжены костры и при них происходит выгрузка на снег, счет,
построение, опять счет. Мороз -- минус тридцать два градуса. Этап --
донбасский, арестованы были все еще летом, поэтому в полуботинках, туфлях,
сандалиях. Пытаются греться у костров -- их отгоняют: не для того костры,
для света. С первой же минуты немеют пальцы. Снег набился в легкую обувь и
даже не тает. Никакой пощады, команда: "Становись! разберись!.. шаг вправо..
шаг влево... без предупреждения... Марш!" Взвыли на цепях собаки от своей
любимой команды, от этого волнующего мига. Пошли конвоиры в полушубках -- и
обреченные в летнем платье пошли по глубокоснежной и совершенно не
проторенной дороге -- куда-то в темную тайгу. Впереди -- ни огонька.
Полыхает полярное сияние -- наше первое и наверно последнее... Ели трещат от
мороза. Разутые люди мерят и торят снег коченеющими ступнями, голенями.
Варшавой!.. Наши войска отрезали Восточную Пруссию!"). Пустое снежное поле.
Вышвырнутых из вагонов посадили в снег и по шесть человек в ряд и долго
считали, ошибались и пересчитывали. Подняли, погнали на шесть километров по
снежной целине. Этап тоже с юга (Молдавия), все -- в кожаной обуви. Овчарок
допустили идти близко сзади, и они толкали зэков последнего ряда лапами в
спину, дышали собачьим дыханием в затылки (в ряду этом шли два священника --
старый седовласый о. Федор Флоря и поддерживавший его молодой о. Виктор
Шиповальников). Каково применение овчарок? Нет, каково самообладание
овчарок! -- ведь укусить как хочется!
перебегать через двор голыми, мыться в другом. Но теперь это уже всё можно
перенести: отмучились от главного. Теперь-то ПРИЕХАЛИ! Стемнело. И вдруг
узнается: в лагере нет мест, к приему этапа лагерь не готов. И после бани
этапников снова строят, считают, окружают собаками -- и опять, волоча свои
вещи, всё те же шесть километров, только уже во тьме, они месят снег к
своему эшелону [назад]. А вагонные двери все эти часы были отодвинуты,
теплушки выстыли, в них не осталось даже прежнего жалкого тепла, да к концу
пути и уголь весь сожжен, и взять его сейчас негде. Так они перекоченели
ночь, утром дали им пожевать сухой тарани (а кто хочет пить -- жуй снег) --
и повели опять по той же дороге.
так примет завтра. А вообще по свойству красных эшелонов приходить в
пустоту, конец этапа нередко становится днем открытия [нового] лагеря, так
что под полярным сиянием их могут и просто остановить в тайге и прибить на
ели дощечку: "Первый ОЛП". *(2) Там они и неделю будут воблу жевать и
замешивать муку со снегом.
варят горячее, и хоть нет мисок, но первое и второе вместе кладут на шесть
человек в банные тазы, шестерка становится кружком (столов и стульев тоже
нет), двое держат левыми руками банный таз за ручку, а правыми в очередь
едят. Повторение? Нет, это Переборы, 1937 год, рассказ Лощилина. Повторяюсь
не я, повторяется ГУЛаг.
быстро их [научат жить], поворачиваться и обманывать. И с первого же утра
они пойдут на работу, потому что часы Эпохи стучат и не ждут. У нас не
царский каторжный Акутай с тремя днями отдыха прибывшим. *(3)
железнодорожные ветки, и уже во многие такие места везут на поездах, куда
совсем недавно только водою плыли. Но живы еще туземцы, кто расскажут, как
плыли по реке Ижме ну в настоящих древнерусских ладьях, по сто человек в
ладье, сами же и гребли. Как по рекам Ухте, Усе, Печоре добирались к родному
лагерю -- шнягами. И на Воркуту-то гнали зэков на баржах: до Адзьваво'м на
крупных, а там был перевалочный пункт ВоркутЛага, и оттуда уже, скажем до
Усть-Усы рукой подать -- на мелководной барже десять дней, вся баржа
шевелится от вшей, и конвой разрешает по одному вылезать наверх и стряхивать
паразитов в воду. Лодочные этапы тоже были не сплошные, а перебивались то
перегрузками, то переволоками, то пешими перегонами.
Щелья-Юр. Там свои были щелевые порядки. И свои конвойные правила и,
конечно, свои особые тяготы зэкам. Но уж видно той экзотики нам не описать,
так не будем и браться.
Лукин Евгений
Корнев Павел
Юрьев Сергей
Пехов Алексей
Флинт Эрик
Лондон Джек