Чтение 105–й страницы книги ~В круге первом~

А в большой комнате танцевали под радиолу, нового типа, как мебель.
Пластинок у Макарыгиных был целый шкафик: и записи речей Отца и Друга с его
растягиваниями, мычанием и акцентом (как во всех благонастроенных домах они
тут были, но, как все нормальные люди, Макарыгины их никогда не слушали); и
песни "О самом родном и любимом", о самолётах, которые "первым делом", а
"девушки потом" (но слушать их здесь было бы так же неприлично, как в
дворянских гостиных всерьёз рассказывать о библейских чудесах). Заводились
же на радиоле сегодня пластинки импортные, не поступающие в общую продажу,
не исполняемые по радио, и были среди них даже эмигрантские с Лещенкой.

Мебель не давала простору сразу всем парам, и танцевали посменно. Среди
молодёжи были кларины бывшие сокурсницы; и один сокурсник, который после
института работал теперь на [заглушке] иностранных радиопередач; та девушка,
родственница прокурора, из-за которой был тут Щагов; племянник прокурорши,
лейтенант внутренней службы, которого за зелёный кант все звали
пограничником (а была их рота расквартирована при Белорусском вокзале и
поставляла наряды для проверки документов в поездах и на случай необходимых
арестов в пути); и особенно выделялся государственный молодой человек уже с
колодочкой ордена Ленина чуть небрежно, наискосок, без самого ордена, с
приглаженными, уже редкими волосами.

Этому молодому человеку было года двадцать четыре, но он старался себя
вести по крайней мере на тридцать, очень сдержанно шевелил руками и с
достоинством подбирал нижнюю губу. Это был один из ценимых референтов в
секретариате президиума Верховного Совета, основная работа его была --
предварительная подготовка текстов речей депутатов Верховного Совета на
будущих сессиях. Эту работу молодой человек находил очень скучной, но
положение много обещало. Даже заполучить его на этот вечер было удачей
Алевтины Никаноровны, женить же на Кларе -- недостижимая мечта.

Для этого молодого человека единственно интересное на сегодняшнем вечере
составляло присутствие Галахова и его жены. Во время танцев он уже третий
раз приглашал Динэру, всю в импортном чёрном шёлке "лакэ", только
алебастровые руки вырывались ниже локтя из этой лакированной блестящей как
бы кожи. Испытывая лестность внимания такой знаменитой женщины, референт с
повышенной значительностью ухаживал за ней, и также после танца старался
оставаться с нею.

А она увидела в углу дивана одинокого Саунькина-Голованова, не умевшего
ни танцевать, ни свободно держаться где-нибудь кроме своей редакции и
решительно направилась к этой квадратной голове поверх квадратного туловища.
Референт скользил за нею.

-- Э-рик! -- с весёлым вызовом подняла она алебастровую руку. -- А почему
я вас не видела на премьере "Девятьсот Девятнадцатого"?

-- Был вчера, -- оживился Голованов. И с охотой подвинулся к боковинке
прямоугольного дивана, хоть и без того сидел на краю.

Села Динэра. Опустился референт.

Да уклониться от спора с Динэрой было и невозможно, ещё хорошо, если она
возражать давала. Это о ней ходила эпиграмма по литературной Москве:

Мне потому приятно с вами помолчать,

Что вымолвить вы слова не дадите.

Динэра, не связанная никаким литературным постом и никакой партийной
должностью, смело (но в рамках) нападала на драматургов, сценаристов и
режиссёров, не щадя даже своего мужа. Смелость её суждений, сочетаясь со
смелостью туалетов и смелостью всем известной биографии, очень к ней шла и
приятно оживляла пресные суждения тех, чья мысль подчинена их литературной
службе. Нападала она и на литературную критику вообще и на статьи Эрнста
Голованова в частности, Голованов же с выдержкой не уставал разъяснять
Динэре её анархические ошибки и мелкобуржуазные вывихи. Эту шутливую
враждебность-близость с Динэрой он охотно длил ещё потому, что самого его
литературная судьба зависела от Галахова.

-- Вспомните, -- с налётом мечтательности откинулась Динэра, но спинка
озеркаленного дивана очень уж была пряма и неудобна, -- у того же
Вишневского в "Оптимистической" этот [хор] из двух моряков -- "не слишком ли
много крови в трагедии?" -- "не больше, чем у Шекспира" -- ведь это же
остро, какая выдумка! И вот опять идёшь на пьесу Вишневского, и ждёшь! А тут
что же? Конечно, реалистическая вещь, впечатляющий образ Вождя, но и, но
и... всё?

-- Как? -- огорчился референт. -- Вам мало? Я не помню, где ещё такой
трогательный образ Иосифа Виссарионовича. Многие плакали в зале.

-- У меня у самой слезы стояли! -- осадила его Динэра. -- Я не об этом. И
продолжала Голованову: -- Но в пьесе почти нет имён! Участвуют: безличные
три секретаря парторганизаций, семь командиров, четыре комиссара -- протокол
какой-то! И опять эти примелькавшиеся матросы-"братишки", кочующие от
Белоцерковского к Лавренёву, от Лавренёва к Вишневскому, от Вишневского к
Соболеву -- Динэра так и качала головой от фамилии к фамилии с зажмуренными
глазами, -- заранее знаешь, кто хороший, кто плохой и чем кончится...

-- А почему это вам не нравится? -- изумился Голованов. При деловом
разговоре он очень оживлялся, в его лице появлялось нанюхивающее выражение,
и он шёл по верному следу. -- Зачем вам непременно внешняя ложная
занимательность? А в жизни? Разве в жизни отцы наши сомневались, чем
кончится гражданская война? Или мы разве сомневались, чем кончится
Отечественная, даже когда враг был в московских пригородах?

-- Или драматург разве сомневается, как будет принята его пьеса?
Объясните, Эрик, почему никогда не проваливаются наши премьеры? Этого страха
-- провала премьеры, почему нет над драматургами? Честное слово, я
когда-нибудь не сдержусь, заложу два пальца в рот, да как засвищу!!

Она мило показала, как это сделает, хотя ясно было, что свиста не
получится.

-- Объясняю! -- не только не смущался Голованов, но всё увереннее идя по
следу. -- Пьесы у нас никогда не проваливаются и не могут провалиться,
потому что между драматургом и публикой наличествует единство как в плане
художественном, так и в плане общего мироощущения...

Это уже стало скучно. Референт поправил свой палево-голубой галстук один
раз, другой раз -- и поднялся от них. Одна из клариных сокурсниц,
худощавенькая приятная девушка весь вечер откровенно не сводила с него глаз,
и он решил теперь потанцевать с ней. Им достался тустеп. А после него одна
из девочек-башкирок стала разносить мороженое. Референт отвёл девушку в
углубление балконной двери, куда были задвинуты два кресла, усадил там,
похвалил, как она танцует.

Она готовно улыбалась ему и порывалась к чему-то.

Государственный молодой человек не первый раз встречал женскую
доступность, но ещё не успела она ему надоесть. Вот и этой девушке только
надо назначить, когда и куда придти. Он оглядел её нервную шею, ещё не
высокую грудь, и, пользуясь тем, что занавеси частью скрывали их от комнаты,
благосклонно застиг её руку на колене.

Девушка взволнованно заговорила:

-- Виталий Евгеньевич! Это такой счастливый случай -- встретить вас
здесь! Не сердитесь, что я осмеливаюсь нарушить ваш досуг. Но в приёмной
Верховного Совета я никак не могла к вам попасть. -- (Виталий снял свою руку
с руки девушки.) -- У вас в секретариате уже полгода находится лагерная
[актировка] моего отца, он разбит в лагере параличом, и моё прошение о его
помиловании. (Виталий беззащитно откинулся в кресле и ложечкой сверлил шарик
мороженого. Девушка же забыла о своём, неловко задела ложечку, та
кувыркнулась, поставила пятно на её платьи и упала к балконной двери, где и
осталась лежать.) -- У него отнята вся правая сторона! Ещё удар -- и он
умрёт. Он -- обречённый человек, зачем вам теперь его заключение?

Губы референта перекривились.

-- Знаете, это... нетактично с вашей стороны -- обращаться ко мне здесь.
Наш служебный коммутатор -- не секрет, позвоните, я назначу вам приём.
Впрочем, отец ваш по какой статье? По пятьдесят восьмой?

-- Нет, нет, что вы! -- с облегчением воскликнула девушка. -- Неужели бы
я посмела вас просить, если б он был политический? Он по закону от Седьмого
Августа!

-- Всё равно и для седьмого августа актировка отменена.

-- Но ведь это ужасно! Он умрёт в лагере! Зачем держать в тюрьме
обречённого на смерть?

Референт посмотрел на девушку в полные глаза.

-- Если мы будем так рассуждать -- что же тогда останется от
законодательства? -- Он усмехнулся. -- Ведь он осуждён по суду! Вдумайтесь!
Так что значит -- "умрёт в лагере"? Кому-то надо умирать и в лагере. И если
подошла пора умирать, так не всё ли равно, где умирать?

Он встал с досадой и отошёл.

За остеклённой балконной дверью сновала Калужская застава -- фары,
тормозные сигналы, красный, жёлтый и зелёный светофор под падающим, падающим
снегом.

Нетактичная девушка подняла ложечку, поставила чашку, тихо пересекла
комнату, не замеченная Кларой, ни хозяйкой, прошла столовую, где собирался
чай и торты, оделась в коридоре и ушла.

А навстречу, пропустив помрачённую девушку, из столовой вышли Галахов,
Иннокентий и Дотнара. Голованов, оживлённый Динэрою, с вернувшейся
находчивостью остановил своего покровителя:

-- Николай Аркадьевич! Halt! Признайтесь! -- в самой-рассамой глубине
души ведь вы не писатель, а кто?.. -- (Это было как повторение вопроса
Иннокентия, и Галахов смутился.) -- Солдат!

-- Конечно, солдат! -- мужественно улыбнулся Галахов.

И сощурился, как смотрят вдаль. Ни от каких дней писательской славы не
осталось в его сердце столько гордости и, главное, такого ощущения чистоты,
как ото дня, когда его чёрт понёс с нежалимою головой добираться до штаба
полуотрезанного батальона -- и попасть под артиллерийский шквал и под минный
обстрел, и потом в блиндажике, растрясённом бомбёжкою, поздно вечером
обедать из одного котелка вчетвером с батальонным штабом -- и чувствовать