Чтение 106–й страницы книги ~Волшебная гора~

досуга, между чаем и ужином, сидел на скамейке, где у него когда-то пошла
носом кровь, слушал, склонив голову набок, шум потока и любовался окружающим
замкнутым со всех сторон пейзажем, а заодно зарослями синего водосбора,
опять уже зацветшего.
Только ли это влекло его сюда? Нет, он сидел там, чтобы побыть одному,
остаться наедине со своими воспоминаниями, перебрать впечатления и
необыкновенные переживания минувших месяцев и все обдумать. А впечатлений и
переживаний накопилось множество, притом самых разнообразных, и привести их
в порядок оказывалось не так-то легко, ибо одно наслаивалось на другое и все
настолько тесно переплелось, что действительно пережитое почти невозможно
было отделить от мыслей, грез и представлений. Но необыкновенным было все,
настолько до авантюризма необыкновенным, что сердце, такое же
впечатлительное, как и в первый день приезда сюда наверх, замирало и
принималось бешено колотиться, едва он начинал все припоминать. Или для
того, чтобы столь необычно затрепетало его подвижное сердце, достаточно было
одного сознания, что водосбор в ущелье, где ему однажды, в минуту упадка
жизненных сил, привиделся, как живой, Пшибыслав Хиппе, не продолжает цвести,
а вновь зацвел и что вместо трех недель он прожил здесь почти целый год?
Впрочем, у него уже больше не шла носом кровь, когда он сидел на своей
скамейке у горного ручья это прошло. Акклиматизация, о трудности которой
Иоахим сразу же его предупредил и которая в самом деле оказалась трудной,
достаточно продвинулась: после одиннадцати месяцев ее следовало считать
завершенной, и дальнейших успехов в этом смысле ждать едва ли приходилось.
Химизм желудка восстановился и приспособился, "Мария Манчини" обрела былой
вкус, нервы подсохшей слизистой оболочки уже давно стали опять восприимчивы
к аромату этого высококачественного изделия, которое он по-прежнему, лишь
только запас подходил к концу, с чувством, близким к благоговению, выписывал
из Бремена, хотя в витринах интернационального курорта лежали весьма
заманчивые коробки с сигарами. Не являлась ли "Мария" своего рода связующим
звеном между ним, отступником, и равниной, былой его родиной? Разве не
хранила и не поддерживала она эту связь надежнее, нежели открытки, которые
он время от времени посылал дяде и которые становились все реже, по мере
того как он свыкался со здешними понятиями и все более вольно начинал
обращаться со временем? Обычно это были открытки с видами, их так приятно
получать, художественные фотографии долины в снегу или в летнем убранстве, и
для письма на них оставалось ровно столько места, сколько требовалось, чтобы
дать знать о новых врачебных предписаниях, по-родственному сообщить о
последнем результате месячного или общего обследования, то есть, например,
уведомить, что и акустически и оптически заметно явное улучшение, но что он
все еще не избавился от инфекции и что продолжающая держаться слегка
повышенная температура есть следствие нескольких небольших очажков, которые
еще не ликвидированы, но вскорости, несомненно, исчезнут, если он только
проявит должное терпение, и тогда ему уже не придется сюда возвращаться. Он
мог быть вполне уверен, что более пространных посланий от него не требуют,
да и не ждут ведь он имел дело не с любителями гуманистического
красноречия, и поступавшие ответные письма ничуть не более походили на
душевные излияния. Чаще всего они сопровождали посылавшиеся ему из дому
деньги, проценты с отцовского наследства, которые столь выгодно обменивались
на здешнюю валюту, что он не успевал их истратить до нового чека ответы
состояли из нескольких отпечатанных на машинке строк, за подписью Джемса
Тинапеля с поклонами и пожеланиями быстрейшего выздоровления от двоюродного
дедушки и находящегося в плавании Петера.
Курс инъекций гофрат на днях отменил, сообщал Ганс Касторп. Они не
пошли на пользу пациенту, вызывая у него головную боль, утрату аппетита,
потерю в весе, общую вялость - более того, подняли и так потом и не
устранили "температуру". Ощущаясь субъективно как сухой жар, она по-прежнему
горела на его розово-красном лице, словно в напоминание о том, что
акклиматизация для этого отпрыска низины с ее бодрящей влажной
метеорологией, видимо, состоит в привычке никогда не привыкнуть к здешнему
климату, как не привык к нему сам Радамант с его вечно синими щеками.
"Некоторые люди так и не привыкают", - сразу же сказал Иоахим видимо, к их
числу принадлежал и Ганс Касторп. Ибо неприятное трясение головы, которое
началось у него здесь наверху вскоре по приезде, тоже не проходило, нападая
на него и во время ходьбы, и при разговорах, и даже здесь, среди цветущей
синевы уголка, где он размышлял о всем комплексе необыкновенных своих
переживаний, так что гордая осанка Ганса-Лоренца Касторпа тоже почти вошла у
него в привычку, и когда он принимал ее, она бессознательно ему напоминала о
жестком воротничке деда - преходящем подобии брыжей, о чаше с поблескивающим
золотом дном, благоговейном звуке "пра-пра" и всем прочем, что в свою
очередь наводило его на размышления над комплексом собственной жизни.
Пшибыслав Хиппе не являлся ему более наяву, как одиннадцать месяцев
назад. Акклиматизация закончилась, у него уже не было видений, такие случаи,
чтобы тело его лежало неподвижно распростертым на скамье, меж тем как его
"я" пребывало в далеком настоящем, уже не повторялись. Ясность и живость
этой картины прошлого, если она и возникала перед ним, оставалась в
нормальных, здоровых границах тогда Ганс Касторп, по ассоциации, вынимал из
нагрудного кармана стеклянный сувенир, спрятанный в конверт с прокладкой и
хранившийся в бумажнике - пластинку, которая, если держать ее горизонтально,
параллельно земле, казалась глянцевито-черной плоскостью, но, поднятая к
небу, светлела, преображаясь в любопытное для гуманиста прозрачное
изображение человеческого тела, позволяла различить грудную клетку, контур
сердца, арку диафрагмы и мехи легких, а также кости ключиц и плеч,
окруженные призрачно-бледной оболочкой, той самой плотью, от которой Ганс
Касторп весьма безрассудно вкусил на карнавальной неделе. Чему же дивиться,
если его впечатлительное сердце замирало и колотилось, когда он рассматривал
этот подарок и затем, откинувшись на гладко обструганную спинку скамьи,
скрестивши руки и склонивши голову набок, опять хотел "все" припомнить и
обдумать под шум горного потока, в окружении цветущего синего водосбора?
Высшая форма органической жизни - человеческое тело возникало перед
ним, как и в ту морозную звездную ночь, когда он, Ганс Касторп, лежал в
шезлонге, обложившись учеными трудами и это созерцание тела изнутри всегда
для него сочеталось с множеством вопросов и проблем, вникать в которые
честный Иоахим, быть может, и не был обязан, но за которые он, как штатский,
начинал чувствовать себя ответственным, хотя внизу, на равнине, тоже не
примечал их и, вероятно, никогда бы не приметил другое дело здесь, в
созерцательной отрешенности, когда глядишь вниз на мир и на людей с высоты
пяти тысяч футов и о чем только не думаешь - известную роль здесь могла
играть и вызванная токсинами болезненная возбужденность организма, горевшая
сухим жаром на его лице. Созерцая стеклянную пластинку, он думал о
Сеттембрини - шарманщике-педагоге, отец которого родился под небом Эллады
Сеттембрини понимал любовь к телу, этому высшему продукту материи, как
политику, бунт и красноречие, освящая копье гражданина на алтаре
человечества думал также о своем коллеге докторе Кроковском и о том, чем
тот с недавних пор занимался с ним в тиши затемненного кабинета, - о
двойственной природе психоанализа и о том, насколько последний способствует
действию и прогрессу и насколько он сродни могиле, с ее тлетворной
анатомией. Представлял себе и противопоставлял обоих дедов - своего и
итальянца, бунтаря и консерватора, ходивших в черном по совершенно различным
причинам, и взвешивал их достоинства рассуждал сам с собой о таких
возвышенных философских категориях, как форма и свобода, тело и дух, честь и
бесчестие, время и вечность, - и вдруг ощущал краткий, но острый приступ
головокружения при мысли, что водосбор снова зацвел и что скоро исполнится
год, как он здесь.
Свои ответственные умственные занятия в живописном уголке Ганс Касторп
именовал довольно странно, как мальчишка игру - словечком "править",
пользовался этим детским выражением словно для забавы, любимой, несмотря на
то что она сопряжена была со страхом, головокружением, сердечными перебоями,
и его бросало от нее еще сильнее в жар. Что из того, если связанное с этой
деятельностью напряжение вынуждает его упираться подбородком в воротничок, -
гордая осанка вполне соответствовала внутреннему достоинству, которое
придавало ему "правление" перед лицом мысленно возникавшей высшей формы.
"Homo Dei" - так называл безобразный Нафта высшую форму органической
жизни, защищая ее от посягательств учения английских экономистов. Не
мудрено, что Ганс Касторп, озабоченный лежавшей на нем, как на штатском,
ответственностью, считал себя в интересах "правления" обязанным вместе с
Иоахимом навестить недомерка. Сеттембрини не одобрит их визита - Ганс
Касторп был достаточно умен и чуток, чтобы ясно это ощущать. Даже первая
случайная встреча была неприятна гуманисту, и он явно пытался помешать ей и
из педагогических соображений оградить молодых людей, в частности именно его
- так говорил себе хитрец и трудное дитя жизни, - от знакомства с Нафтой,
хотя сам-то он общался и спорил с ним. Таковы все наставники. Себе они
разрешают все интересное под тем предлогом, что они-де до этого "доросли", а
от молодежи требуют, чтобы она признала себя еще "не доросшей" до
интересного. Какое счастье, что шарманщик, собственно, не имел никакого
права запрещать что-либо молодому Гансу Касторпу, да и не предпринимал к
тому никаких попыток. Трудному воспитаннику требовалось только представиться
нечутким и разыграть простодушие, тогда ничто не помешает ему последовать
приглашению маленького Нафты, что он и сделал вместе с охотно или неохотно
присоединившимся к нему Иоахимом несколько дней спустя после их встречи, в
воскресенье, пролежав положенный ему час.
От санатория "Берггоф" до домика с обвитой виноградом дверью было всего
несколько минут ходу. Они вошли, не заглянув в бакалейную лавочку, и
поднялись по узким крашеным ступенькам на второй этаж, где возле двери была
прибита дощечка с фамилией дамского портного Лукачека. Открыл им подросток,
одетый в некое подобие ливреи, состоявшей из полосатой куртки и гетр, -
коротко подстриженный и краснощекий мальчик-слуга. Они спросили, дома ли
господин профессор Нафта, и так как не захватили визитных карточек, то
постарались вдолбить мальчику свои имена, после чего тот отправился к
господину Нафте - как он его назвал, опустив титул профессора, - доложить о
пришедших. Дверь в комнату напротив стояла отворенной, и их глазам открылась