Чтение 106–й страницы книги ~Сто полей~

как гнев Золотого Государя уничтожил город Ламассу, вознамерившийся
противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и советник Клайд
Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое другое, столь же поучительное.

- Так что же? - сказал один из стражников. - Мы уже и не застава?
Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре провинции?

Господин Гайсин, начальник заставы, встретил караван в великом
смущении.

Три года назад господин Гайсин надзирал за гончарным производством.
Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его отчет и расставил везде
красные галочки.

- Этот человек жаден и очень неумен, - сказал экзарх. Бариша
возразил:

- Все берут. Его накажешь - другие встревожатся.

Экзарх сказал:

- Это неважно, откуда человек берет деньги. Важно, что он с ними
делает потом. Надо поставить Гайсина на место, где его пороки
способствовали бы не только его личному обогащению, но и всеобщему благу.

Но, конечно, Бариша был прав насчет того, что у экзарха не было
привычки пугать людей, потому что чиновник с перепугу, что его когда
хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе неизвестно что.

И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин Гайсин в
сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого храма привязана
маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и качает маслобойку,
как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни,
потому что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено,
спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой, нежный
пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми перилами перекинуты
подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и воздух напоен ночными
ароматами.

- Ах, - говорит Гайсин, - какой прекрасный сад! Хотел бы я быть
белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!

А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.

- Ах, - говорит господин Гайсин, - как прекрасно это озеро, поистине
подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой, чтобы ловить рыбу в
этом озере!

А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и
краснеет.

- Ах, - говорит господин Гайсин, - как прозрачен этот ручеек! Я хотел
бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.

Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:

- Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в таком
месте.

- Гм, - говорит господин Гайсин, - однако это ты права! - И даже
поразился такой тонкости в суждениях.

- У меня, - говорит девица, - есть домик в Нижнем Городе, а садик при
нем - не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно пустила бы вас им
полюбоваться.

В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит садик
в Нижнем Городе.

Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в озере
наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился он в садик
каждую ночь.

И вот через месяц, на рассвете уже, слышит - в дверь стучат.

- Беда, - шепчет женщина, - ведь это мой благоверный отыскал меня в
городе.

Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький.

- Лезь, - говорит - в большой ларь.

Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся деревенский
мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе, глядит на
стенку, а на стенке - зеркальце, подарок Гайсина.

- Ах ты, - говорит, - сука, спуталась, в город утекла!

Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.

- Ладно, - говорит эта деревенщина, - ты мне, порченая, не нужна -
пошли к судье на развод и добро делить.

А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик все
это подцепил, на телегу - и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв,
нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. "Хорошо, - думает, у
нас не варварские обычаи, не публичный суд".

Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:

- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.

А женщина полезла ему в глаза, визжит:

- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!

А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью по
голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские обычаи, чем попасться
господину Арфарре". Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской мерзости
в чиновниках не терпел.

Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:

- Если по справедливости, - так руби оба ларя пополам, и дай им
поровну.

Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.

- Смилуйтесь, - кричит, - больше не буду! Готов хоть в село ехать, -
однако не докладывайте экзарху, а пуще - жене!

Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал мужиков,
велел принести Гайсину одежду и сказал:

- Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет.
Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить начальником девятой
заставы... И если, - добавил Арфарра, - замечу какое упущение по службе...

И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и,
действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно.

В чем тут было дело?

В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.

Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки: "линии
и узлы". Смысл "узлов и линий" был, конечно, вовсе не в том, чтобы
препятствовать вторжению войска. Варвары - это было не войско, а просто
разбойники из-за границы. Налетит десяток-другой, награбит и поскорее
спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на помощь "узлы и
линии". С "узлов" извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные
поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений, отбирали
награбленное и брали заграничных разбойников в плен.

Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам обещали
третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались
с варварами.

Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и
преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак не мог
взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на следующий год
ловить будет нечего.

Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко
белое.

Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа, проверял
опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся ему, как
говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него внимания, а стоял,
оборотившись к окну, и разговаривал со своим другом, заморским купцом
Сайласом Бредшо. За окном рубили зеленые сучья яблонь: вчера налетела
летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень
не нравилось, потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты
эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких это
пор на границе так рьяно останавливают торговцев?

Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз оглядел
чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много лучше самого
Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и синий, сплошь расшитый
серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама.

- Весьма сожалею, - сказал господин Гайсин, - но ввиду неспокойных
времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать этих
чужеземцев.

Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:

- Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей из
храмового каравана?

А надо сказать, что господин Даттам дал "на кисть и тушечницу" не
золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными деньгами -
кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.

"Великий Вей! - подумал Гайсин. - Истинно: вверх плюнешь - усы
запачкаешь, вниз плюнешь - бороду загадишь. Ужасное это дело, если
господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но разгневать
экзарха - еще хуже.

Господин Гайсин вынул из дощечек указ экзарха о задержании всех
подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал золотую кисть и
показал указ Даттаму:

- Сожалею, но ничего не могу поделать, - сказал он, а про себя
подумал: "Великий Вей! Как это говорится в варварской песне: "Какое бы
решение сейчас ни выбрал я - каждое принесет мне неисчислимые бедствия".

Да! В таких случаях варвары звали гадальщиков и спрашивали, как
поступать, но господин Гайсин был человек положительный и суеверия
презирал.

Даттам глядел на указ: на указе стояла тринадцатая печать,