против нас, да кто такой он, беды не оберешься с людьми-то".
селенья. "Отсюда полдня пути до нашего места", - объяснил служка. Убежищем
послужили три стены с остатками свода, который мог укрыть и от дождя.
Четвертую стену заменял завал с узким проходом. "Мы тут всегда колючкой
завешивались с отцом Иеронимом, - сказал служка, - и спокойно, хорошо,
будто дома, в келье".
но тяжкие для человеческого слуха разговоры сов. Уханье, выкрики, вызовы,
отзывы непонятно зачем, для чего, сплетались с вечерними тенями. "Покричат
да и уймутся, - утешал служка, затаскивая в проход сухие колючие лозы
ежевики. - Вот так-то хорошо, - приговаривал он, - хорошо будет. - И,
уколовшись, высасывал больное место. - Я прежде, грешник, думал, совы
людям сулят недоброе. Отец Иероним осудил за грех на птицу, поучил
веревкой малость, объяснил: языческое суеверие это. Птицы для себя кричат,
так им от бога положено. Объяснение сущему надо искать в священных книгах,
да не обучен я чтению. Псалтырь читаю по памяти, так же и ответы даю в
святой литургии".
охраной для них, священник знал, что зверь, осенью безопасный человеку,
может польститься на животных.
Священник тоже задремал от усталости, но, как ему показалось, тут же
очнулся. Совы молчали, из-под зазубренного края каменного свода глядела
ярко-синяя звезда, воздух был холоден и неподвижен. Преподобный слышал
глубокое, спокойное дыханье служки и тревожное, чуть слышное похрапыванье
рядом с собой. Он сел и коснулся плечом осла. Поднявшись на ноги,
священник почувствовал, как осел сунул голову ему под мышку. Разбудив
человека, осел замолчал. Зато там, за колючей преградой, что-то было.
второй, третий. Стало легче. Затаившись, он слушал, вспоминая, что, идя в
монахи, искал покоя душе, а покой находят не в бездействии, но в
исполнении долга. Ему было страшно, но не так, чтобы закричать, разбудить
служку. Высечь огня? Нет, нужно терпеть, бог заповедал терпенье. И ему
было бы стыдно перед служкой, которого он разбудил бы. Он затаил дыханье,
чтобы лучше слышать. Ничего. И осел отошел в черную яму тени под сводом.
Священник опустился на землю, зябко кутаясь в грубую шерсть рясы. Спрятав
руки, он прижался спиной к спине служки и очнулся, когда пришел день.
алтаря, отделенного занавесом восточного придела ветхой храмины. И ни
одной иконы, ничего, кроме креста, высеченного барельефом на стене. Будто
бы в годы свирепства иконокластов - уничтожителей икон!
он был старшим только годами - на упрек отвечал, как все и всегда, отводя
вину на других: сарацины-де, из-за них-де нельзя иконы держать, набегут,
предадут оскверненью, ныне был набег, сами едва успели бежать, покинуть
иконы - грех, мы уж в сердце... И кто-то добавил только два слова: "Им
грех". И пока священник искал глазами, - кто? - еще один голос молвил:
"Свои похуже". И не нужно было искать ни первого, ни второго, в сумрачном
полусвете все будто на одно лицо. Колокол же не благовестил, а жаловался
надтреснутым дребезгом раненого металла. Почему? Священнику показали яму в
полу звонницы, куда колокол опускали, отвязав канат. И покрывали дыру
досками, а сверху сбрасывали землю. В этом году не успели. Сарацины канат
обрубили - колокол пал и треснул по краю. Кузнецы щель связали скобами,
чтоб колокол не пропал совсем, но звон уж не тот. Нового взять неоткуда и
не на что.
руки и, глядя в сторону, рассказывал: "Было то, сеяли тогда, в поле были.
Вот, выпрягли, бежали, пыль, скачут уже, грех-то... Видно, не вспомнили,
грешны мы, бог попустил".
рассказывал, приглядываясь к новому своему владыке и таясь, по невинной,
внутренне-естественной монашеской не то хитрости, не то осторожности. Отец
Иероним умел поучать столько же посохом или веревкой, которой подвязывал
рясу, сколько словами. Побои из рук священника, на коем почиет благодать,
не поношение, будто даже и больно не так. Не менее строго отец Иероним
обращался и с паствой: назначая епитимью бичевания, сам помогал, не
доверяя, для пользы кающегося, собственным рукам грешника, получать
очищенье души через страданья тела. Для пользы твоей всякая вина виновата!
люди могут жить!", и, объявив, чтобы через малое время все христиане
явились исповедоваться, вернулся в церквушку. Жалкий дом божий успели
кое-как прибрать. Присев на короткую скамью, священник обратился мыслями к
делу, которое тяжко и больно лежало у него на душе. От этого дела он
отвлекался в пути величием пустынных красот, усталостью тела,
необычайностью своего положения; самые тревоги и, он не хотел себе лгать,
даже недостойные ночные страхи - да, он боялся - служили ему облегченьем.
Ныне час пришел. Отец игумен, напутствуя пастыря к его служению, приказал
узнать, что случилось со сборщиками государственных податей. В трех
селеньях они были обязаны побывать, и следовало им вернуться, и не
вернулись, и более десяти дней прошло от крайнего срока. По просьбе
местного управителя сборов налогов и пошлин градоправитель собирается
послать воинский отряд для сопровожденья расследователей. Игумена же
правитель просил - на этом слове игумен сделал особый удар, - итак, просил
повелеть духовнику узнать. Вздохнув, отец игумен посетовал на смерть отца
Иеронима. Тот, крепкий столп веры, все б сделал. "А ты справишься ли, не
знаю. Не по молодости, но опыта нет у тебя. Однако благословляю на труд.
Не ошибись!"
и в том грешен либо грешна, и в том, и в том... "А еще?" Вспоминали,
добавляли: и в грубости, и в злобе, и в мыслях нечистых, и пост нарушал,
нарушала, и еще, и еще. И шли унылой чередой кающиеся, и грехи их, и
каждого духовник спрашивал: "А еще? А еще?" А заканчивал вопросы: "Не убил
ли, кровь не пролил ли человеческую, не покушался ли на жизнь ближнего?"
Спрашивал не потому, чтобы игумен мог ответить правителю города, но следуя
своей совести. Каждый и каждая отвечал: нет, нет, не грешен, не грешна.
"Имя как?" И, покрыв голову кающегося епитрахилью, отпускал грехи носителю
временного имени именем бога предвечного.
вечерней звезды. На следующий день причащал частицами привезенных просфор
и красным вином, которое служка умело и в меру разбавил. Совершил три
брака, крестил пятерых детей разного возраста, родившихся за год, отслужил
панихиды на двух могилах умерших, подумав, что упорное племя людское все
же добавилось в числе, вопреки вопиющей нужде и непрестанному ужасу от
ожиданья нашествий. Божья воля. Она и в той плотской любви, от которой он
отказался и которой не хотел больше, хоть и познал в мирской, грешной
жизни ее жгучие тревоги.
живущим в нем, к их достоянию, к их трудам, да не оставит их бог без
призрения и благословит их на добрые дела. Что бы ни делал, чувствовал,
как далек он от этих людей, чьи души ему доверены. Говоря, ощущал будто
стену; через нее проходили слова: "да", "нет", "да", "нет", - стена опять
замыкалась. Угощали - он не отказывался, хотя служка привез сухарей на
двоих, крупы и флягу масла, - он принимал, чтобы не обидеть, и трижды в
день вкусил угощенье, каждый раз в новом доме: пасомые, видимо, заранее
между собой поделили и честь, и расходы. Ел, беседовал - через стену.
церквушке и прямо спросил: "Когда были сборщики податей и где они ныне?"
Не получив ответа, спросил ближайшего. Тот назвал и дни, и сколько налога
начислили, и что все уплатил. Следующий не ожидал вопроса, и все, до
последнего домохозяина, говорили одно и то же, менялись лишь уплаченные
деньги - у кого больше, у кого меньше.
подданные живут на краю империи. В город сборщики не вернулась!
Молчат. Робко кто-то сказал: "А не похитили ли их скамары?" И все, выдавая
волнение и заботу, как понял бы другой расследователь, а не молодой монах,
заговорили: скамары, не иначе как скамары.
прячутся в горах и живут в иных местах от поколения к поколенью. Служка по
пути ничего не говорил о скамарах, поминал об ином, о мирных людях,
прячущихся ото всех из-за непрерывных войн. Кое-как новый пастырь добился
от своей замкнутой паствы рассказов о людях, христианах, которые иной раз
заходят сюда кое-что выменять.
зовете скамарами? Почему?" - "Не знаем, нас не обижали, а сборщики едут с
большими деньгами".
неизвестно кем возведенной крепости, глянул с обломка башни в неизмеримые
дали открытого на север пространства, которое, излившись меж гор, где-то
обрывалось в море. "Нет, до моря еще далеко", - сказали ему. Неблизко было
и до жилищ мусульман. Ничейной землей временами владели войска в меру
случайности войн, а постоянными хозяевами были птицы небесные и звери
лесные - как в раю, до сотворенья Адама. Но здешний рай был дорогой