покидает чувство, что ваше особое -- сентиментальное -- отношение
остается постоянным именно к Северной Европе ("В северной части мира я
отыскал приют, в ветреной части, где птицы, слетев со скал, отражаются в
рыбах и, падая вниз, клюют с криком поверхность рябых зеркал", "О облака
Балтики летом! Лучше вас в мире этом я не видел пока...").
Скандинавии, то это просто экологическая ниша. Я чувствую себя там
совершенно естественным образом.
англоязычного мира и не случайно произошло то, что произошло. То есть на
это можно смотреть, как на нелепый прыжок судьбы, но мне в нем видится
некоторая закономерность.
творчеством, я хотел бы сейчас спросить вас еще вот о чем. В своем
недавнем стихотворении "Fin de siecle" вы пишете: "Век скоро кончится,
но раньше кончусь я..." Тема смерти неоднократно находила место в вашем
творчестве, однако, как мне кажется, она еще никогда не обнажалась так
остро. Или, по крайней мере, не имела такого конкретного временного
выражения...
бы сказать? -- "заслуга" хронологии. То есть, действительно, столетие
кончится через одиннадцать лет, и я, думаю, этих одиннадцати лет не
проживу. ВсT. Мне 49 лет, у меня было три инфаркта, две операции на
сердце... Поэтому у меня есть несколько оснований предполагать, что я не
проживу еще столько...
какие-то планы на будущее?
-- "Пока дышу -- надеюсь". Но на этот счет есть еще другое замечательное
выражение у английского философа Фрэнсиса Бэкона: "Надежда -- хороший
завтрак, но плохой ужин".
___
оставались другие. Не три, так два, не два, так один. А вот между одним
и нулем -- разница наличия и отсутствия. Сейчас -- не осталось никого.
сознании оставшихся. Когда в 72 году его выперли, он не мог представить
себе своего существования вне города. Его стихи после этого -- стихи с
того света. (Я не хочу цитировать для тех, кто не читал: не для этого
стихи пишутся). В Ленинграде же оставшиеся поэты "андерграунда" стали
бодро спорить, кто из них первый пиит Петербурга. Ибо уезжавшие не
проявлялись больше никогда, а стало быть, переставали существовать.
Жаль, неплохие поэты принимали в этом участие, но читать их больше не
хочется.
того же уровня, которого должна была бы быть истинная. Другой
хрестоматийный пример -- Пушкин: какой же русский не знает Пушкина?
Только читать вот его для этого не обязательно. Бродский -- поэт
великий, но камерный. Не могут его любить все, я не про народ, но
даже про искренне читающую публику. Я имею право об этом говорить:
когда я говорил кому-нибудь, что Бродский, как мне кажется, -- поэт
уровня Мандельштама, во второй половине 60-х годов это воспринималось
как ересь и преувеличение, граничившее с неприличием. Были мэтры, и был
мальчишка Бродский, ну, "Пилигримы" там, "Васильевский остров", но
какие-то парадники; поэт, конечно, сослали, сволочи, но в общем --
протеже Ахматовой, и не надо преувеличивать, и вообще у всех, с кем
власть плохо обошлась, появляется преувеличенная известность.
в Ленинграде -- "великий", в столице -- предмет и пример питерского
снобизма. Я очень хорошо помню это время, и когда после Нобелевской
премии вдруг появилась всенародная слава, для меня это было кощунство
и лицемерие. Не должно быть славы после премии. Не смотрите
Нобелевскому комитету в зубы, читайте сами.
University Бродского не изучали, потому что он еще не умер. Изучать
надо умерших, о них мнение устоялось. (Поэтому изучали "Цемент"
Гладкова, причем в переводе). В U. of Connecticut Бродского проходили.
Известнейшая русистка харбинского происхождения Irene Kirk спрашивала
у студентов-олухов: почему Бродский написал "На Васильевский Остров я
вернусь умирать"? Олухи не знали. Mrs. Kirk отвечала: потому что на
Васильевском Острове находится Университет, т.е., стало быть, это
вроде как residential area возле кампуса, там-то и живут
интеллигентные люди.
обычно умение рассуждать мешает непосредственному проявлению таланта,
как будто талант проходит потоком не через голову, а прямо на бумагу из
воздуха. Этим радикально отличается ранний -- доотъездный -- Бродский
от послеотъездного. До -- он не рассуждал, а переносил на бумагу поток,
с которым не всегда и справлялся. Я очень люблю эти стихи, в них есть
свежесть и напор, которые он потерял после. Бродский -- разлюбил их. Он
был против их перепечатки, и на вопрос, неужели он не любит даже
"Шествие", ответил: "Особенно `Шествие'". Эти стихи многим хотелось
положить на музыку, и иногда это даже получалось, у Клячкина и
Мирзаяна, хотя тут же они же портили музыкой другие его вещи.
случайные слова, и каждая фраза стала мыслью. (Моя фраза звучит
иронично, и она и была бы иронией в отношении кого-нибудь другого.
Бродский настолько талантлив, что и в этой ипостаси писал гениальные
стихи -- только другие). Интересно было слушать, что он говорит; про
какого еще поэта вы это можете сказать?
большая редкость в России. Может быть, ему просто повезло. Предыдущим
надо было врать, чтобы попросту выжить. Или, иногда, они и вправду
запутывались -- это происходило гораздо чаще, чем сейчас хочется
думать, взирая на советский строй с нашей чеченской высоты. А потом --
те, кто были против, стали создавать антииерархии, и вполне искренне
выслуживаться в них. Бродский уехал никем, а потом был один. Ему не
пришлось иметь дела ни с какой из этих иерархий, и единственное, в чем
он мог бы раскаиваться -- это что сразу после высылки написал письмо
Брежневу, где просился назад. Ну так ведь не знал он, что так силен,
что состоится и вне гнезда. Небольшой это грех.
русской традиции чувством иронии. В России есть смех, сатира, черный
юмор; ирония -- это чувство меры, когда тебя не заносит, и ты смеешься
лишь над тем, что ложно. Для этого надо обладать этим чувством ложного.
Бродский им безусловно обладал, а кто еще -- сразу в голову не
приходит. Точнее, есть, конечно, но как и интеллектуальность, это
свойство редко сочетается с творческой гениальностью: творчество
синтетично, а ирония аналитична, и вроде им нечего делать вместе. Ан
вот получилось. Так что думаю я, что противно было бы ему играть роль.
Но все-таки хорошо, что не попросили.
изменил средства выражения. Писать так, как до него, уже нельзя, но
результат этого обогащения совсем не очевиден: слишком много текстов
кажутся подражаниями. Авось утрясется -- или, авось, появится кто-то,
кому незачем будет пользоваться средствами Бродского. Но это лишь
авось.
попробуйте подумать, кто от нее останется через N лет. Бродский-то
останется. Новая эпоха не будет эпохой какого-либо поэта. Пока что
похоже, что она будет эпохой массовой слепоты.
___