Чтение 106–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

и с комнатками, похожими на каюты второго класса, назывались "кораблями". Да
и окрашены они были в голубой пароходный цвет. Только и не хватало что трубы
с дымом.

В полотняном кресле, шикарно именующемся "шезлонгом", спиной ко мне сидел
приехавший ночью человек с волнистыми есенинскими волосами. Не слишком
внимательно он читал газету. А у меня на коленях лежал третий том Чехова.
Упиваясь, наслаждаясь, я перечитывал Антона Павловича всякое лето.

Сосед с есенинскими волосами, не повернувшись лицом, кинул какую-то
фразу. Я ответил ему, также не меняя позы.

От фразы к фразе, лениво смакуя утреннюю евпаторийскую прохладу, мы
разговорились часа на два, вплоть до полуденного купанья.

Перед тем как подняться за полотенцем, я спросил его:

- Ваша жена умеет плавать?

- Не знаю, - ответил он просто. - Я еще мало знаком с ней.

С этого пошла наша с Образцовым дружба - крепкая, спокойная, на три
десятка лет.

Мы оба, разумеется, очень постарели. Но дружба постарела еще больше нас.
Того и гляди, протянет ноги.

Мне очень нравился Владимир Николаевич Образцов, отец Сережи. Крупный,
грузный старик с большим красивым (для меня) животом, с седой герценовской
бородой, мягким значительным носом и глазами добрыми, счастливыми, любящими
вас.

Когда я с ним познакомился, он уже был академиком во всех орденах.
Беспартийный любимец правительства.

Сережа говорил про него:

- Папа за всю жизнь знал одну женщину.

На белом свете я перевидал немало. Но такое, признаюсь, впервые - одна
женщина! Чудеса в решете. Не правда ли?

Вот случай из жениховских месяцев Владимира Николаевича.

На балконе подмосковной дачи за вечерним чаем сидело пятнадцать человек -
полностью две семьи жениха и невесты.

Вошел жених и долго внимательно смотрел на попивающих чай.

- Добрый вечер... Приятного аппетита...

После чего, не найдя среди этих пятнадцати своей невесты, он спросил с
огорчением:

- А где все?

Будущий тесть ответил ему без улыбки:

- Все в малиннике!

И жених побежал туда.

* * *

В Вятке на моем вечере, после того как я "отчитал" стихи, из зрительного
зала пришла записка:

"Тов. Мариенгоф!

Как вы считаете - поэтами родятся или они делаются ими?"

Я прочел записку вслух и без паузы ответил:

- Сначала делаются, потом родятся.

Вятичи были очень довольны моим ответом.

* * *

Наконец-то при Мономахе россияне скинули в Днепр каменного идола. А
потом, спохватившись, стали кричать:

- Выплывай, Перуне! Выплывай!..

Слава Богу, Перун не выплыл.

Так и со Сталиным. Впрочем, этот еще в истории выплывет. Но каким же
чудовищем кровавого деспотизма!

* * *

В мастерской у Коненкова.

Вторично остановившись перед мраморным Паганини, я сказал:

- Ты, Сергей Тимофеевич, русский Микеланджело.

Он насупил густые длинноволосые брови:

- Я Коненков!.. А не твой Микель.

Очень старик обиделся - как это я мог сравнить его с тем, кого сам же он
считал гением, но, очевидно, по сравнению с собой, - гением второго рода.

Потом мы пили чай. Чашки стояли на столе в зверях, птицах и гадах
ползучих, рожденных резцом великого скульптора из могучего древнего корня.
Такая же деревянная в чудищах люстра висела над нами. На таких же стульях
сидели мы. Сидели на бессмертных, на прекрасных произведениях коненковского
искусства.

Я сказал:

- Если бы, Сережа, я был Рокфеллером, купил бы у тебя все это.

Он усмехнулся и почесал белую патриаршую бороду:

- Рокфеллер хотел купить. Очень! (Коненков сверх двадцати лет прожил в
Америке.) Да я не продал ему. России они нужней.

Вернулся я от Коненкова тихим, "в раздумьях", как пишут плохие писатели,
склонные к высокому стилю. Своим "домом" я называл квартиру Сарры Лебедевой,
нашего старинного друга (тоже дай Бог скульптор!), у которой я обычно жил,
приезжая в Москву.

- Саррушка, - сказал я, снимая шубу, - а ведь Коненков самый большой
русский скульптор.

- Теперь?

- Да нет - вообще. От сотворения русского мира.

Она пожала плечами.

- Не согласны?

- На это трудно ответить.

- А кто же тогда, если не он? Трубецкой?

- Раздевайтесь, Толя, раздевайтесь. Вешайте свою трехпудовую шубу.
Давайте ужинать.

За ужином этот разговор не возобновился.

В двадцатых годах Коненкову заказали мой портрет.

Не знаю, как теперь, но в то время, прежде чем подойти к мрамору или
дереву, он много и долго рисовал свою натуру.

Я с утра приходил к нему на Плющиху в мастерскую.

На столе все уже было приготовлено: карандаши, листы ватмана, штоф
зеленого самогона, два граненых стакана, две луковицы, два ломтя черного
хлеба, соль.

Коненков кончал работу, когда пустел штоф. Одновременно.

Пить с утра, да еще вонючий самогон, да под луковицу - это оказалось выше
моих сил. А пощады не было. После четвертого сеанса я смылся.

- Читывали мне вчерась старенький французский журнальчик, - рассказывал
Коненков. - Этот журнальчик, видишь ли, распространил среди парижских
художников и скульпторов анкету: "Кто и как работает?" Только один ответил:
"Я - пьяным!" Этот один и был гением! Вот какое дело, Анатолий.

Фамилии этого французского "гения" Сергей Тимофеевич, разумеется, не
запомнил.

- А все остальные, - убежденно заключил он, - бездарности!

- Среди них и Ренуар был? - спросил я. - Среди этих бездарностей?

- Кажется.

- И Роден?

- Как будто.

Я кивнул головой без всяких возражений. А Коненков надулся.

После возвращения из Америки с белыми космами и патриаршей бородой Сергей
Тимофеевич уже не прикасался к спиртному.

При первой же встрече он снисходительно поставил передо мной графинчик
хорошего коньяка и рюмочку, величиной с наперсток. А сам пил чай с лимоном.

Однако бездарностью он, пожалуй, не стал.

* * *

Я заметил: если человек поумней, а главное, поинтеллигентней, к медицине
он относится насмешливо, иронически, сверху вниз. И лечиться очень не любит.
Разумеется, пока серьезно не заболеет...

Когда черноглазая "приготовишка" Нюрочка Никритина после уроков бежала
домой, постукивая, как лошадка, копытцами, уже на Большой Васильковской (это
в Киеве) она начинала молиться: "Боженька, миленький, ты все можешь, устрой,
пожалуйста, чтобы у нас были к обеду гости!"

Так она их любила, этих гостей.

Прошло полвека, и ничего в этом ее свойстве не изменилось: "Гости!
Гости!"

Вообще, по моему мнению, меняются в человеке только самые пустяки, самое
неважное.

Была у меня приятельница - умная, интересная и актриса отличная. Романов
у нее было, романов! Если кто-нибудь принимался считать их - пальцев не
хватало.

И вот однажды иду я с ней по Садовому кольцу. Она прищурилась, кинула
взгляд направо и сказала:

- Нет, этот не был моим любовником.

- Безусловно, - ответил я.

Потому что "этот" был... лошадью. Которая и фыркнула кстати.

- Ах, какой ужас, я обозналась! - воскликнула прелестница.

- Совершенно случайно, - пробормотал я.

Это было в отдаленные извозчичьи времена.

Вскоре моя приятельница родила дочку и назвала ее Татьяной, в честь себя.

- Пусть величают Татьяной Татьяновной! - объявила она.

Отец был абсолютно неясен.

Впоследствии, когда Татьяночку спрашивали: