больничном городке Дюссельдорфа, и прежде всех сестра Гертруд. И под конец
явилась она, та, ради которой мне даже не нужно было ложиться в больницу.
При отменном состоянии здоровья Оскар предался душой сестре, которая,
подобно ему, снимала в квартире Цайдле-ра комнату от жильцов. С того дня мир
для меня заполнился медицинскими сестрами. Когда рано утром я уходил на
работу выбивать надписи на корнеффских камнях, мне надо было садиться в
трамвай у госпиталя Марии. Перед кирпичным входом на заполненной цветами
госпитальной площади всегда было полным-полно сестер, одни уходили, другие
приходили, то есть сестер, которые либо завершили трудную рабочую смену,
либо приступали к ней. Потом подъезжал трамвай. Порой я даже против воли
сидел с некоторыми из этих измученных или по меньшей мере глядевших перед
собой отрешенным взглядом сестричек в одном прицепе, стоял на одной
площадке. Поначалу мне досаждал их запах, вскоре я начал его ловить,
становился рядом, а то и между их халатами.
среди выставки могильных камней, и глядел, как они идут в перерыв -- по две,
по четыре, под ручку, они болтали и вынуждали Оскара поднять глаза от
диабаза и пренебречь работой, ибо каждое поднятие глаз стоило мне двадцать
пфеннигов.
Мария Шелл заманивала меня в кино. На ней было сестринское одеяние, она
смеялась, плакала, самоотверженно выхаживала больных, играла с улыбкой и не
снимая сестринского чепчика серьезную музыку, приходила в отчаяние, можно
сказать рвала на себе ночную сорочку, после попытки самоубийства жертвовала
своей любовью -- врача играл Борше, -- сохраняла верность профессии, --
иными словами, все так же носила чепчик и брошку с красным крестом. Пока
мозжечок и мозг Оскара смеялись и непрерывно вплетали всякие сальности в
текст фильма, глаза Оскара увлажняли слезы, почти ослепнув, метался я в
пустыне, состоящей из безымянных самаритянок в белом, отыскивал сестру
Доротею, о которой знал только, что она снимает у Цайдлера комнату за дверью
матового стекла.
Слышал и часов около девяти вечера, когда у нее кончалось дневное и она
наведывалась в свою комнатку. Заслышав шаги сестры в коридоре, Оскар не
всегда мог усидеть на своем стуле. Он часто затевал игру с дверной ручкой.
Ибо как прикажете это выдержать? И кто бы не выглянул, когда что-то проходит
мимо, возможно проходит мимо именно для него? Кто усидит на стуле, когда
каждый звук по соседству, кажется, преследует единственную цель: заставить
тех, кто спокойно сидит, вскочить с места.
галионной фигурой, которая, как известно, была деревянной, тихой и
пассивной. Между тем первый смотритель музея плавал в собственной крови. И
говорилось так: его убила Ниобея. Директор начал искать другого смотрителя,
потому что не за крывать же музей. Когда и второй смотритель умер, все
закричали: убила Ниобея. Директору музея было очень нелегко найти третьего
смотрителя -- а может, он искал не третьего, а уже одиннадцатого? Впрочем,
не все ли равно, которого он искал. Во всяком случае, однажды и этого с
трудом найденного смотрителя нашли мертвым. Все кричали: Ниобея, зеленая
Ниобея, Ниобея, вытаращившая свои янтарные гляделки, Ниобея деревянная,
Ниобея голая, не вздрагивает, не мерзнет, не потеет, не дышит, в ней даже
жука- древоточца и то нет, потому что ее специально опрыскали для этой цели,
потому что она -- ценность, потому что она имеет истори ческое значение.
Из-за нее сожгли ведьму, из-за нее тому, кто ее вырезал, отрубили его
талантливые руки, корабли шли ко дну, она спасалась вплавь. Она была
деревянная, но не горела, она убивала, но сохраняла ценность. Выпускников
гимназий, студентов, старого священника и целый хор музейных смотрителей она
своей тишиной заставила навсегда затихнуть. Мой друг, Герберт Тручински,
полез на нее, истек, но Ниобея осталась сухой, и тишина в ней окрепла.
комнату, коридор и вообще всю квартиру Ежа, становилось очень тихо, хотя она
и будучи здесь не производила ни малейшего шума. Чтобы вытерпеть эту тишину,
Оскару иногда приходилось скрипеть кроватью, двигать стул или катать по
ванне яблоко. В восемь часов раздавался шорох. Это шуршал почтальон, который
просовывал в почтовую щель письма и открытки, падавшие затем на пол. Кроме
Оскара, того же шороха дожидалась фрау Цайдлер. Работу на посту секретарши у
Маннесмана она начинала с девяти часов, первенство уступала мне, и, таким
образом, именно Оскар первым откликался на шорох. Я делал это по возможности
тихо, хотя и знал, что она меня все равно слышит, я не затворял за собой
дверь своей комнаты, чтобы не приходилось зажигать свет, сгребал разом всю
почту, при наличии такового совал в карман пижамы письмо, которое исправно
раз в неделю писала мне Мария и в котором подробно расписывала жизнь свою, и
ребенка, и своей сестры Густы, после чего просматривал остальную
корреспонденцию. Все, что приходило на имя Цайдлеров или некоего господина
Мюнцера, обитавшего в другом конце коридора, я, не стоявший прямо, а
сидевший на корточках, снова ронял на пол, но вот письма на имя сестры Оскар
вертел, обнюхивал, ощупывал и, главное, выспрашивал у конвертов, кто их
отправитель.
было Доротея Кенгеттер, но лично я называл ее только "сестра Доротея",
фамилию же время от времени забывал, что для медсестры, в общем, не так уж и
важно. Она получала письма от своей сестры из Хильдесхайма, еще приходили
письма и открытки из различных больниц Западной Германии. Ей писали сестры,
вместе с которыми она оканчивала сестринские курсы. Теперь она кое-как
поддерживала связи с коллегами при помощи открыток, получала от них ответы,
которые, как устанавливал Оскар в результате беглого прочтения, были
бессодержательными и пустыми.
своей лицевой стороне увитые плющом больничные фасады, я узнал кое-что о
прежней жизни сестры Доротеи: она, Доротея, какое-то время проработала в
госпитале Винцента в Кельне, в частной клинике под Аахеном и в Хильдесхайме
тоже. Из Хильдесхайма, кстати, и писала ее мать. Стало быть, она то ли была
родом из Нижней Саксонии, то ли -- как беженка с востока, подобно Оскару --
вскоре после войны нашла там прибежище. Далее я узнал, что работает сестра
Доротея совсем неподалеку отсюда, в Мариинском госпитале, и, надо полагать,
дружит с сестрой Беатой, ибо множество открыток подтверждало наличие этой
дружбы либо содержало приветы, адресованные Беате.
сочиняя письма этой Беате, в одном письме просил заступничества, в другом
вообще •не поминал Доротею, хотел сперва подкатиться к Беате, а уж потом
добраться и до ее подружки. Я набросал не то пять, не то шесть писем,
некоторые даже вложил в конверт, но так ни одного и не отправил.
отправил такое послание сестре Беате, не найди я в один из понедельников --
у Марии как раз наметилась связь с ее работодателем по фамилии Штенцель, что
странным образом оставило меня совершенно равнодушным, -- то письмо, которое
обратило мою страсть с большой примесью любви в сплошную ревность.
Доротее прислал некий "Доктор Эрих Вернер, Мариинский госпиталь". Во вторник
щнипяо второе письмо. Четверг одарил ее третьим. Как все обстояло в тот
четверг? Оскар вернулся в свою комнату, рухнул на один из кухонных стульев,
выданных ему в качестве меблировки, извлек еженедельное послание Марии из
кармана -- несмотря на нового ухажера, Мария продолжала так же исправно
писать мне, аккуратно, ничего не упуская, -- даже вскрыл конверт и начал,
нет, не начал читать, услышал из передней фрау Цайдлер, сразу после этого --
ее голос, она звала господина Мюнцера, но тот не отвечал, хотя явно был
дома, ибо Цайдлерша открыла его дверь, протянула ему почту, непрерывно
что-то втолковывая.
воспринимать ее голос. Безумию обоев отдался я, вертикальному,
горизонтальному, диагональному безумию, закругленному, многократно
размноженному безумию, осознал себя Мацератом, вкушал вместе с ним
подозрительно легкий хлеб всех обманутых, после чего сумел без труда
преобразовать своего Яна Бронски в низкопробного, преуспевающего, сатанински
размалеванного соблазнителя, который представал то в неизменном пальто с
бархатным воротником, то в белом халате доктора Холлаца и сразу же без
всякого перехода -- как хирург доктор Вернер, чтобы совращать, губить,
осквернять, обижать, бить, мучить -- чтобы делать то, что положено делать
совратителю, дабы не выпасть из образа.
заставившую Оскара пожелтеть и помешаться на обоях: я пожелал изучать
медицину, причем без промедления. Я пожелал стать врачом, причем именно в
Мариинском госпитале. Я хотел изгнать оттуда доктора Вернера, разоблачить
его, обвинить в невежестве, даже в смертельном -- по его небрежности --
исходе одной операции на гортани. Чтобы выяснилось, что этот господин Вернер
никогда не учился на врача. Просто во время войны он работал в полевом
госпитале и там понахватался кое-каких знаний -- долой обманщиков! А Оскар
становится главным врачом -- такой молодой -- и занимает такой ответственный
пост! И вот уже новый Зауэрбрух шагал по гулким коридорам, и на правах
операционной сестры его сопровождала сестра Доротея, и он делал обход, и
он--в последнюю минуту -- все-таки решался на операцию.
В ПЛАТЯНОМ ШКАФУ
и у меня своя профессиональная жизнь. Начинался летний семестр в Академии
художеств, мне пришлось бросить случайную работу гранитчика, которую я делал
в каникулы, ибо Оскару надлежало -- за хорошую плату -- стоять неподвижно,
старые стилевые направления должны были доказать ему свою жизнеспособность,
Махров Алексей
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия